Ген. Корнилов отвечал мне, «что дорога к трону для любого из Романовых лежит через его, генерала Корнилова, труп», и принял мое предложение, назначив меня ординарцем. Находившийся случайно в Петрограде командир конного Кабардинского полка зачислил меня в списки полка всадником-охотником, и я надел солдатскую форму и погоны. В Петрограде я не нес никаких определенных обязанностей, не исполнял никаких поручений и изредка являлся вечером к генералу поговорить и изложить ему свои точки зрения. Я постоянно докладывал генералу о том, что, по моему мнению, ему место не в Петрограде, что здесь, в этой яме политического разгула и разврата, его деятельность будет бесполезна и бесцельна, что его боевые заслуги, что его опыт и талант полководца при нынешнем безлюдье призывают его на фронт, во главу армии, к боевому1 водительству вооруженными силами народа. Я не скрывал от него всей тяжести положения, великой муки принимаемой на себя обязанности и высказывал ему мою уверенность в конечном торжестве здравого смысла в массах в пробуждении заглушаемого извне инстинкта самосохранения и независимого, свободного существования великого народа.
Обстоятельства внутренней политической жизни благоприятствовали осуществлению высказываемых мною предположений. Развал власти, разруха внутри нарастали, и ген. Корнилов воспользовался первым представившимся случаем, чтобы с честью уйти из Петрограда на пост командующего VIII армией, уже с начала войны заслужившей себе славу самой доблестной армии. Официально ген. Корнилов получил назначение в 8-ую армию в конце апреля месяца.
VIII армия
В течение месяца я оставался в Петрограде ликвидировать свои личные и служебные дела и прибыл в Черновицы в штаб 8-ой армии в конце мая месяца. Не преследуя никаких личных целей и стараясь оставаться в тени, я избегал посещать штаб и вообще показываться в тех местах, где почему-либо мог обратить на себя внимание.
С первых же дней моего приезда из разговора с ген. Корниловым выяснилось, что прибытие его на фронт встречено недружелюбно высшим командным составом, что и ген. Гутор, главнокомандующий Юг[о]-3[ападным] фронтом, и ген. Брусилов, Верховный главнокомандующий, видят в ген. Корнилове сильного соперника и возможного заместителя и, начиная с самых мелочей, стараются постоянно всунуть ему палки в колеса. Одновременно стало совершенно очевидным, что выработанный ген. Брусиловым, Гутором совместно с Керенским план наступления не выдерживает самой снисходительной критики при условии наличности того состояния армии, в котором она находилась в конце мая и начале июня. Удар на фронте 11-ой и 7-ой армий представлялся лобовым ударом, направленным против наиболее сильно укрепленных позиций, защищаемых лучшими войсками противника. И не нашей, тогда уже разваливающейся армии было по силам идти в лоб против таких позиций и такого противника.
Ген. Корнилов сразу же понял сущность всей операции, предсказал ее полный провал и умолял во имя «спасения родины» изменить составленный план, перенеся удар в долину реки Днестра между этой рекой и Карпатами; дабы таким образом развить наступление против слабых укрепленных позиций, менее стойкого врага и главным образом лобовой удар обратить во фланговый. Дово-
1 Так в тексте.
82
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ II
ды ген. Корнилова были оставлены без внимания, ему было отвечено, что союзники, внутренняя политическая обстановка страны требуют немедленного «наступления», что нет времени для перегруппировки войск. И таким образом было решено заведомо обреченное на неудачу наступление и подготовлена почва к Тарнопольскому разгрому; ибо очевидно было для всякого, что любая неудача при тогдашнем состоянии армии в этой армии подорвет и без того разваливающуюся дисциплину, падающее доверие к командному составу и т.д., но неизбежное должно было случиться и случилось; ибо в настоящее время никому не верим, никого не слушаем и все испытываем на личном опыте. Уж «если падать, то как следует! Так падать, чтобы не встать».
Учитывая всю неизбежность надвигающейся катастрофы и будучи бессильным предотвратить ее, ген. Корнилов находился в очень тяжелом нравственном состоянии; тем более что всевозможные говорильные меры, предпринимавшиеся со стороны правительства, организаций союзников только все сильнее и сильнее разлагали армию и отвлекали командный состав от исполнения его прямых обязанностей. В это время ген. Корнилову пришла мысль для спасения положения просить о прирезке фронта 8-ой армии за счет 7-ой посредством присоединения к ней 16-го и 12-го корпусов как единственного участка, на котором могло быть предпринято наступление; так как первоначальный фронт расположения 8-ой армии, гребень Карпатских гор, являлся мертвым фронтом без объекта наступления, без питающих путей сообщения для накапливания войск и т.д. В случае получения этой прирезки ген. Корнилов полагал возможным сорганизовать наступление при помощи собственных сил 8-ой армии, стягивая большинство войск к одному участку фронта.
Соответствующая телеграмма ген. Корниловым была послана ген. Гутору и Брусилову, но ответа не поступило. Тогда я, зная громадное влияние иностранцев на наши внутренние дела и имея большие связи в посольствах в Петрограде, предложил ген. Корнилову свои услуги в качестве особого посланца в посольства на предмет выяснения истинного положения на фронте и просьбы оказания помощи и содействия.
Ген. Корнилов выразил свое согласие на мое предложение и командировал со мной для выяснения стратегической обстановки военным миссиям союзников полковника Голицына. Мы вдвоем немедленно отправились в Петроград и посетили французскую и английскую военные миссии, где наше предложение было встречено весьма сочувственно и нам была обещана возможная в пределах дипломатических сношений помощь. В тот же день нами в Петрограде от ген. Корнилова была получена телеграмма о прирезке фронта. Таким образом, цель нашей поездки была достигнута, собственно говоря, помимо нашего выступления, и если оно оказалось полезным, то лишь в смысле необходимого усиления артиллерии, отрядов броневых автомобилей и снабжения аппаратами и запасными частями авиации армии.
Возвратившись на фронт, я застал ген. Корнилова всецело занятым подготовкой наступления 25-го июня. Впоследствии услужливые корреспонденты приписали ген. Черемисову весь успех наступления, но я как очевидец должен категорически заявить, если не для современников, то для суда истории, что вся операция 25 июня была задумана, разработана и подготовлена ген. Корниловым: что касается ген. Черемисова, то Россия уже однажды пожала плоды его самостоятельной работы во время отступления 8-ой армии, которая отходила не в лучшем виде, чем ее ближайшие соседки 11-ая и 7-ая армии, и во время какого отступления ген. Черемисов доказал полную свою неспособность руководить на деле, а не на бумаге большими войсковыми массами. Я не сомнева-
РАЗДЕЛ I
83
юсь, что это было первое сравнительно не тяжелое предупреждение; за ним последует следующее и роковое по новой должности, занимаемой ген. Череми-совым, и тогда вся страна узнает, кто говорил правду, но боюсь, что это будет слишком поздно. Я же утверждаю, что весь успех боев 25 и 26 июня — это дело рук и таланта ген. Корнилова; но этот человек с характеризующей его скромностью даже мне при возвращении с поля сражения упрямо старался доказать, что вся честь и заслуга победы принадлежит ген. Черемисову. Для такого самопожертвования, по-моему, действительно необходимо одно непременное условие: надо быть ген. Корниловым.
В эти дни подготовки боев ген. Корнилов приказал мне объезжать пехотные полки, предполагавшиеся для атаки, знакомиться с настроением солдатской массы, полковых комитетов, если удастся, поднимать настроение и свои впечатления докладывать ему.
Я успел побывать приблизительно в 15-18 полках, причем в каждую часть привозил в подарок от имени командующего армией табак, папиросы, бумагу и т.п. Накапливающиеся у меня впечатления я передавал ген. Корнилову. Не могу не упомянуть о первой Заамурской дивизии, дважды посещенной и самим ген. Корниловым. В бытность этой дивизии в 7-ой армии против нее чуть ли не собирались ставить боевой заслон, так как ожидали почему-то с ее стороны удара на свои войска в случае их перехода в наступление. Эта же дивизия, переведенная в состав 8-ой армии, специально обработанная ген. Корниловым, пошла в атаку и дралась доблестно. Должен упомянуть, что ген. Корнилов настолько подробно входил в подготовку операции, что сам лично назначал, например, в первом полку этой дивизии отдельные части для атаки определенных целей и в самые последние дни устранял неспособных командиров полков.
В отношении картины боя и атаки 25 июня могу сказать со слов опытных очевидцев операции, что стремительность удара, подъем духа отдельных частей напоминали лучшие дни славных боев Русской армии, что отдельные полки соревновались между собой в моменте начала атаки.
Операция была осуществлена силами одной восьмой армии без присылки каких-либо подкреплений. Успех боя 25 июня известен всей России и не требует повторного описания. Продвижение вперед на 25-30 верст, до семидесяти орудий, около двухсот пулеметов, громадные запасы снарядов и всяких трофеев при двенадцати, тринадцати тысячах пленных.
Несмотря на все усилия, успех не мог быть развит, победа была локализирована, мольбы о подкреплениях не были услышаны, личные счеты, страх роста популярности ген. Корнилова заставили высший командный состав отказать в предоставлении возможности дальнейшего развития одержанной победы.
Ген. Корнилов был в отчаянии. Как русский он болел душой, как военный и генерал он предвидел грядущую катастрофу у Тарнополя. Дело в том, что организация наступления в 8-ой армии и в соседних седьмой и одиннадцатой в корне отличались друг от друга. Тогда как в первой наступала вся масса пехоты, в двух других шли вперед ударные части. Следствие: в первой незначительные потери и убыль вне зависимости от личных качеств солдат, во вторых — уничтожение большей части доблестного и лучшего состава. Должен отдать должную дань каждому в этой подготовке участвовавшему, в вышеуказанной организации наступления — большая заслуга комиссара восьмой армии М.М. Филоненко и его помощника Н.И. Ципкевича.
Встретив ген. Корнилова в вышеописанном нравственном состоянии и узнав причины его, я обратился к нему с предложением немедленно отправиться в
84
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ II
г. Каменец-Подольск к комиссару фронта Б.В. Савинкову и изложить ему все положение. Ген. Корнилов одобрил мое предложение и для стратегических объяснений командировал со мной полковника Голицына. Мы вдвоем немедленно в автомобиле выехали из Коломыи в город Каменец-Подольск.
Сама судьба благоприятствовала нам; при въезде в местную гостиницу Гранд-Отель немедленно по приезде в город Каменец-Подольск нами в воротах гостиницы были встречены Б.В. Савинков и М.М. Филоненко, направлявшиеся в ресторан обедать.
М.М. Филоненко отправился с нами, и мною за обедом ему подробно было изложено все создавшееся положение; прошлое, настоящее и будущее всей операции. Я был, насколько помнится, очень возбужден и говорил, вероятно, чрезвычайно горячо. М.М. Филоненко вполне разделил, кажется, мои соображения и доводы полковника Голицына. После обеда из кабинета вышел обедавший там в другой компании Б.В. Савинков, и я вкратце сообщил ему цель моего приезда и все рассказанное нами М.М. Филоненко.
Результатом этой беседы было собрание председателей всех армейских комитетов Юго-Западного фронта, всех комиссаров и посылка этим собранием телеграммы военному министру, Верховному главнокомандующему и копии главнокомандующему Юго-Западным фронтом с требованием о назначении ген. Корнилова главнокомандующим фронтом. Узнав от М.М. Филоненко об отправке этой телеграммы, мы на следующее утро выехали обратно в штаб в Коломыю.
Заканчивая описание событий, происшедших в 8-ой армии, я не могу не остановиться хотя бы мимоходом на приезде А. И. Гучкова в штаб армии к ген. Корнилову с просьбой о зачислении его в один из полков армии. А.И. Гучков был дважды принят генералом и на все обращенные к нему просьбы получил вполне определенный ответ, что ген. Корнилов, принимая во внимание чрезвычайно яркую политическую окраску А.И. Гучкова, считает неудобным для себя какие-либо хлопоты о зачислении Гучкова в один из полков восьмой армии и предоставляет самому Гучкову добиться этого зачисления. Туземная дивизия, к которой обратился А. И. Гучков с просьбой о его зачислении, отказалась принять его в какой-либо из ее полков. Вследствие вышеизложенного А. И. Гучкову пришлось оставить восьмую армию и переехать в седьмую; впоследствии он, кажется, был зачислен в один из полков Кавказской казачьей дивизии.
Мое знакомство с Б.В. Савинковым и М.М. Филоненко
Как сказано выше, мне пришлось столкнуться с Б.В. Савинковым и М.М. Филоненко в Каменец-Подольске и впервые вступить с ними, если можно так выразиться, в деловые отношения. До этого времени я однажды встречался с Б.В. Савинковым в Петрограде, где был познакомлен с ним журналистом, бывшим эмигрантом Е.П. Семеновым; насколько мне помнится, наша беседа в то время касалась возможного сотрудничества Савинкова в предполагавшемся мною к изданию еженедельном журнале.
С М.М. Филоненко я неоднократно встречался в штабе восьмой армии и, насколько у меня создалось представление, у нас как будто сразу установились порядочные отношения, хотя временами Филоненко, казалось, боялся этих отношений и, во всяком случае, опасался и присматривался ко мне. Впоследствии, познакомившись с обоими названными лицами гораздо ближе, я не считаю возможным пройти их молчанием и остановлюсь на их характеристике несколько подробнее.
РАЗДЕЛ I
85
Б.В. Савинков представляет собою достаточно большую фигуру допереворот-ной России. Его репутация создана не словами, а делами; имя его широко известно, а потому ко всему сказанному про него в печати мне остается добавить лишь несколько строк. Мне кажется, что тяжелое прошлое, постоянная опасность преследования, необходимость исключительно конспиративной работы наложили на него свою печать, и в настоящее время он сохраняет еще многие следы этого прошлого, и в большой общественной работе эти привычки и навыки должны ему, несомненно, мешать. Человек сильный, решительный и смелый, по моему мнению, он является исключительно надежным исполнителем во всякой отрасли, в которой ему представилось бы работать; но я полагаю, что тяжелая работа прошлого лишила его способности широкой творческой деятельности, руководимой личной инициативой, в области создания новых условий государственной и общественной жизни.
М.М. Филоненко имеет большой основной недостаток, которым является его молодость, а вместе с ней излишняя горячность, отсутствие выдержки и чрезмерное честолюбие. Это комок нервов, способный на проявление величайшего геройства, но в то же время и великую прострацию. Я считаю его человеком редко умным, очень образованным, талантливым оппонентом и оратором с сильною волею в смысле подчинения себе массовой воли в отдельные критические моменты жизни и совершенно безвольным в отношении отдельных личностей в условиях повседневной жизни. Это человек если и не способный сам к творческой работе, то исключительно талантливый истолкователь всякой новой идеи и мысли; обосновать брошенную мысль в обстановке прошлого и настоящего, окрылить ее теоретическими построениями, развить в виде целого ряда мер практического приложения — во всех этих отношениях я бы затруднился назвать достойного ему соперника. Мне кажется, карьера этого человека еще только что началась, и в будущем строительстве российской государственности он еще не раз блеснет чрезвычайно резким светом, и в этом отношении, я полагаю, он пойдет значительно дальше Савинкова. Его натянутые и недружелюбные отношения со многими людьми, враждебность к нему со стороны целого ряда лиц, на мой взгляд, главным образом объясняются тем, что он как бы торопится жить, он скользит сверху, не смотрит по сторонам, не вникает в окружающую повседневность и потому многих оскорбляет, задевает самолюбие и во все стороны, как ощетинившийся еж, колет всякого к нему приближающегося; но пройдут года, явится опыт, жизнь раз-другой хватит его как следует, и я уверен, что в лице М.М. Филоненко молодая Россия будет иметь одного из самых полезных и толковых работников.[...]1
Назначение ген. Корнилова Верховным главнокомандующим
Во время пребывания штаба фронта в г. Бердичеве я был однажды позван к ген. Корнилову; причем пришедший за мной адъютант передал мне, что генерал его очень торопил и приказал мне явиться немедленно. Едва я успел переступить порог кабинета, как генерал обратился ко мне с сообщением, что он назначен Верховным главнокомандующим. Признаюсь, что я был чрезвычайно далек от мысли о возможности столь быстрого назначения, несмотря на то что окружающая обстановка и петроградские события как будто бы ясно говорили о том, что наша страна входит в не встречавшуюся еще во всемирной истории
1 Далее опущен раздел «Назначение ген. Корнилова главнокомандующим Юго-Западным фронтом».
86
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ II
эпоху «сверхпомпадурства» и потому ныне каждому русскому обывателю прежде и раньше всего надлежит отказаться от способности чему-либо удивляться.
Тем не менее сообщение генерала было для меня настолько неожиданно, что я просил предоставить мне несколько времени для того, чтобы иметь возможность хотя бы немножко подумать. Не скрою, что я сразу же заметил, что полученное назначение было по сердцу генералу и что внутренне он был доволен; ибо кому не известно, что мечта каждого военного и генерала — стоять во главе всех вооруженных сил страны.
Возвратясь в кабинет генерала после некоторого непродолжительного отсутствия, я просил его разрешения высказаться откровенно и приблизительно изложить ему нижеследующие мысли. Назначение Верховным не следует принимать тем более, что эта должность прежде и раньше всего административная и потому в настоящее время сильно связанная со всею внутреннею политикою страны, каковая политика покамест в ближайшем будущем, кроме дальнейшего развития анархии и чисто русской неразберихи, ничего не обещает. Затем эта должность имеет мало общего с непосредственным водительством войсками и потому всякая боевая слава уже становится почти невозможной. Кроме того, за время командования генералом фронтом ничего не сделано в смысле боевом; ибо нельзя же считать заплатанье1 Тарнопольского разгрома стратегическим успехом, и следует, во всяком случае, дождаться на этой должности возможности наступающих действий и оставить ее только после блестящих побед.
Далее, несомненно, на Верховном главнокомандующем, а не на ком-либо другом лежит ответственность за продовольствие армии, и если, по моему мнению, при немедленной организации продовольственной части еще можно пропитать Юго-Западный фронт благодаря близости хлебородных губерний и соответствующей сети железных дорог, то это совершенно невозможно в отношении Северного и Западного фронтов. К сказанному я прибавил, что в современной обстановке не представляется интересным принимать на себя всю ответственность и, наоборот, надлежало бы находиться в таком положении, чтобы стоять как бы за заслоном в отношении к внутреннему неустойчивому и крайне бессознательному политическому центру.
Во время доклада я заметил, что мои соображения, хотя как будто бы и разделяются генералом, но одновременно и раздражают его. И действительно, в конце моего доклада генерал показал мне телеграмму Временного правительства и выразил мнение, что она средактирована таким образом, что от назначения отказаться невозможно. Тогда я заявил, что пассивное подчинение приказу и прием должности без всяких условий обратит генерала в такого же серого, рядового Верховного главнокомандующего, какими были и его предшественники, и поэтому надлежит, по крайней мере, во имя «спасения родины» поставить условия о реорганизации армии на началах, могущих вернуть ей известную боеспособность. Я не могу сказать, чтобы и это предложение пришлось генералу по душе; но в этом случае" бестактность, дабы не сказать резче, петроградского сверхпомпадурства оказала неожиданную поддержку моей идеи. Дело в том, что, решив принять должность Верховного главнокомандующего, ген. Корнилов вызвал в заместители себе ген. Балуева; петроградское же сверхпомпадурство, будучи чрезвычайно высокого мнения о своих военных способностях, не справляясь вовсе с мнением нового Верховного, ибо ясно, всякий человек, получивший такое назначение, должен быть счастлив и потому наслаждаться,
I Так в тексте.
II Далее зачеркнуто: «нет».
РАЗДЕЛ I
87
сочло за благо главнокомандующим Юго-Западным фронтом назначить ген. Че-ремисова. Между тем этот генерал за время командования восьмой армией успел доказать свою неспособность распоряжаться большими массами войск, и потому ген. Корнилов считал невозможным передать ему начальствование над самым важным фронтом. Эта телеграмма из Петрограда оказала на генерала должное влияние и на деле показала, что молчаливое согласие на прием должности к добру не ведет и, взваливая на его плечи всю ответственность, одновременно с этим лишает его сил и возможности эту ответственность нести; ибо издревле известно, что главный недуг помпадурства есть невозможность самоограничения в точных пределах самодурства. После этого генерал согласился с моими доводами, и им была послана Временному правительству средактированная мною телеграмма. И тогда началось знаменитое Бердичевское трехдневное сидение и столь же продолжительное нахождение армии без верховного командования, телеграфные переговоры с Временным правительством, присылка для улаживания конфликта комиссара Филоненко — все чрезвычайно резкие признаки великой эпохи сверхпомпадурства. Насколько мне кажется, этот инцидент более всего наслажденья доставил именно М. Филоненко; ибо его тщеславие в исполнении этой миссии нашло глубокое удовлетворение, что неоднократно прорывалось у него наружу. Это сидение окончилось приездом М. Филоненко и заверением его от лица Временного правительства в том, что поставленные ген. Корниловым условия будут осуществлены.
За время этого сидения я впервые почувствовал, что ген. Корнилов как будто бы утомлен моим постоянным общением с ним. Эпизод этот чрезвычайно характерен, и потому я считаю долгом остановиться на нем подробнее. Кроме всего вышеизложенного о ген. Корнилове, отдельных черт характеристики, общего нравственного облика, делающего его на голову выше всех окружающих, — я не могу не указать на одну чрезвычайно редкую и вместе с тем интересную черту его характера, а именно — человек исключительной, сумасшедшей воли, настойчивости и решительности в исполнении раз принятого им решения, он оказывается человеком крайне бесхарактерным в течение всего периода выбора того или иного решения. И я ясно почувствовал во время нашего Бердичевс-кого сидения, что воля ген. Корнилова утомлена моей волей, о чем тогда же говорил с полковником Голицыным. Поэтому, когда ген. Корнилов позвал меня как-то к себе и заявил, что Временное правительство через посредство министра Терещенко указывало ему на мое безответственное влияние и просило о моем устранении из числа его окружающих, я просто просил его сказать мне, действительно ли это так или, может быть, это только предлог, найденный им самим. Он подтвердил мне сказанное, и тогда я немедленно решил уехать. Ген. Корнилов сказал мне, что он предоставляет двухмесячный отпуск. Вечером того же дня из откровенного разговора с полк. Голицыным я узнал, что г. Терещенко не только заявлял переданное мне генералом, но позволил себе уже лично рассказывать про меня всякие гадости, вплоть чуть ли не до обвинения меня в шпионстве. Сугубо известно из истории того же помпадурства, что излюбленное средство борьбы этих господ была клевета и возведение всяческих, по возможности самых нелепых поклепов; очевидно, гг. сверхпомпадурам оставалось только идти по проторенной их предшественниками дорожке, ибо как люди, принадлежащие к этой чрезвычайно ценной породе, выдумать что-либо своего и нового они не могли.
По приезде в Бердичев М.М. Филоненко я начал с ним самую откровенную беседу о себе лично; я передал ему сделанное мне генералом сообщение, причем Филоненко полностью его подтвердил и прибавил, что то же самое
88
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ II
говорил ему и Б.В. Савинков, которого Терещенко старательно настраивал против меня.
Я сказал Филоненко, что лично ничего не имею против моего отъезда, но боюсь, что мое отсутствие ген. Корнилов, особенно принимая во внимание его новое назначение, будет со всех сторон обложен разными партийными деятелями и добровольцами и, пожалуй, благодаря своей отчужденности от всякой политической деятельности, сделает какие-нибудь неправильные политические шаги, трудно поправимые в будущем и мешающие единой цели — «спасению родины». Филоненко обещал мне и дал честное слово сделать все возможное, дабы уберечь генерала от сторонних политических влияний, и в случае чего немедленно вызовет меня, с какою целью я дал ему мои адреса на время моего отсутствия.
22 июля около 12 ночи я откланялся ген. Корнилову и на ст. Казатин покинул поезд Верховного главнокомандующего, который следовал из Бердичева через Киев в Могилев.
Я уехал в имение к моим родственникам в Балтский уезд Подольской губернии и 1 августа был в Петрограде для того, чтобы вступить в исполнение моих довоенных служебных обязанностей.
Время, проведенное в деревне, и встреча с ген. Корниловым 3 августа в Петрограде
В Петрограде я нашел полную сумятицу и неразбериху, общее трепетанье и испуг; все кричали и голосили об общей гибели, развале, разрухе, и все, все заботились, без исключения, о своих собственных пользах, интересах и выгодах. Одни требовали увеличенья заработной платы, другие скрывали свои прибыли, третьи спекулировали, четвертые создавали новые организации и изобретали новые платные места, что же касается министров, то они в большинстве женились или стремились к этому. Шли партийные раздоры, споры, теоретические рассуждения и разговоры без конца. Одним словом, Петроград оставался верным самому себе и, утопая в нескончаемых потоках слов, наивно думал, что он творит великое дело спасенья родины и воссозданья новой демократической России. Однако тоска по власти, разочарованье неясное и глухое безделье и здесь бросались в глаза, и люди, живущие в чиновничьем городе, по-бюрократически же изыскивали средства к общему спасению, видя одно целительное и спасительное лекарство от этих болестей" и несчастий в новом списке состава Совета Министров.
В первый же день приезда мне было показано несколько таких чудодейственных рецептов: был здесь список и контрреволюционный, и кадетский, и общественных деятелей, и чисто социалистический, и коалиционный, и советский... Одним словом, на все вкусы и все недуги. Одно, что было ясно: болезнь власти1" стала хронической, и со всех сторон к ней лезли с советами, указаниями, пожеланиями, и в то же время все убежденно и искренне только в себе самих видели залог и непременное условие спасения и возрождения.
В этом круговороте «болезни власти» я находился первые дни моего приезда в Петроград и, как все окружающие, вдруг узнал, что кризису этой болезни
I Далее опущено описание положения деревни.
II Так в тексте.
III Слово «власти» вписано над строкой.
РАЗДЕЛ I
89
свыше назначено быть готовым к разрешению, и выявлено на Московском совещании. Ну, будьте же, господа современники, хоть немножко объективны и беспристрастны к себе, не правда ли, одна из великолепнейших страниц для истории «сверхпомпадурства». Я понял тогда же, что не бывает болезней с заранее определенным переломом и что кризис власти принял затяжной, безнадежный характер с сильным уклоном в сторону анархии власти или полного безвластия.
В это время я случайно из газет узнал о приезде Верховного главнокомандующего в Петроград; но так как время прибытия поезда было указано неправильно, то я опоздал на вокзал к приходу и мог видеть ген. Корнилова только поздно вечером. В этот день до меня доходили уже какие-то неясные слухи о переговорах насчет создания нового состава министерства, о проекте общих мероприятий, разрабатываемом совместно Верховным главнокомандующим, Б.В. Савинковым и М.М. Филоненко.
Вечером в поезде мне рассказывали о том, как министр-председатель заснул во время доклада военного министра, как Верховный главнокомандующий был предупрежден о том, что среди министров есть люди неверные и ненадежные, что это предупреждение исходило от самого министра-председателя, и как, наконец, все почтенное собрание Совета Министров боязливо реагировало на случайный разрыв автомобильной шины на набережной.
Полковник Голицын, с которым я разговаривал раньше, чем идти к Верховному главнокомандующему], сообщил мне снова, что министр Терещенко воспользовался случаем и продолжил свои милые нападки на меня, доставляющие, очевидно, чувство полного удовлетворения его самовлюбленному джентльменству.
Ген. Корнилова я видел в течение лишь очень короткого промежутка времени и, предупрежденный полковником Голицыным, был совершенно подготовлен к его ответу на мое предложение «снова сопровождать его» категорическим отказом со ссылкой на Временное правительство и г. Терещенко.
Ген. Корнилов имел вид чрезвычайно озабоченный, был очень недоволен и, очевидно, совершенно разочарован в тех переговорах, которые ему пришлось вести в Петрограде.
В этот же вечер А.Ф. Аладьин был впервые представлен ген. Корнилову, и так как я находился при этом свидании, то могу сказать, что А.Ф. Аладьин ограничился выражением своего уважения, восхищенья чудесным бегством и спасением генерала из плена, передачею ему привета от великобританского главнокомандующего и поверхностным изложением военной обстановки на Западном фронте.
Дождавшись отхода поезда, Аладьин со мной отправились ночевать ко мне, так как, встретившись с ним в течение дня, мы условились, что он остановится и будет жить у меня.
Знакомство и отношения с А. Ф. Аладьиным
До этой встречи в Петрограде я знал А.Ф. Аладьина лишь понаслышке, и если и сталкивался с ним во время сессии Первой Государственной Думы, то эти встречи были так мимолетны, что не оставили о себе определенных впечатлений. С первых же слов нашего разговора я увидел пред собой человека, совершенно не думающего и не говорящего о себе, а целиком отдающегося делу спасения погибающей родины. Мне понравились его невозмутимое спокойствие и тягучая, медленная речь, хотя, сознаюсь, в целом ряде выражений и манере
90
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ II
себя держать я видел резкое проявление снобизма. Человек с определенным именем и связями в Англии, с привычкой к политической борьбе, — он всегда должен был бы быть полезен России в ее стремлении к возрождению, и я искренно приветствовал в его лице одного из борцов за лучшее будущее русского народа. В течение двух-трех дней, что я оставался в Петрограде после отъезда Верховного главнокомандующего, мы вели с А.Ф. Аладьиным по вечерам нескончаемые разговоры на все современные темы, и, если я не ошибаюсь, он мне сообщил о свиданиях с Савинковым, Филоненко, Терещенко и другими. Этот последний в разговоре с А.Ф. воздержался от каких-либо сплетен и клевет на мой счет.
Что касается меня лично, то я, занятый исключительно у себя в правлениях, виделся только с Савинковым, который встретил меня вполне дружелюбно и даже был любезен удовлетворить одну из моих частных просьб о Ветрове, товарище председателя Могилевского Совета Р. и С. депутатов, которому я просил оказать содействие в его переводе на должность, соответствующую его специальности — монтажу физических и оптических приборов, и отклонить другую — об И.Р. Кюрц, по моему глубокому убеждению, высланном из Петрограда на почве сведения личных счетов при помощи контрразведочного1 отделения. Кроме того, в разговоре мною было предложено Б.В. Савинкову несколько практических мероприятий военного характера, чисто местного значения, которые он здесь же отметил на блокноте.
В доме же военного министра около двенадцати часов ночи я встретился с М.М. Филоненко, и с ним в течение доброго получаса мы беседовали на общеполитические темы, говорили о переменах в составе Совета Министров, и я еще раз повторил мою просьбу о более внимательном наблюдении его за обстановкою, окружающею ген. Корнилова, в целях охранения генерала от всякого вмешательства в ту или иную политическую борьбу.
Прочитанное на днях в газетах откровение Б.В. Савинкова об установлении за мной наблюдения с 7 августа крайне меня удивило, так как 5 августа я оставил Петроград, и потому это наблюдение, вероятно, носило чисто мифический характер.
Должен заметить, что я уезжал из Петрограда под влиянием слуха о том, что ген. Корнилов не будет приглашен и допущен на Московское совещание. Помню, что как раз на эту тему мне пришлось говорить с А.Ф. Аладьиным, и он высказался в том смысле, что если Московское совещание будет носить государственный характер, то оно, несомненно, потребует приезда ген. Корнилова для выслушиванья его сообщения о состоянии армии и общем стратегическом положении.
Моя поездка имела целью объезд вверенных моему управлению отделений обществ в городах Юга России и промыслов в Грозном и Баку, по дороге на Юг я остановился на день в Москве по делам наших предприятий.
Возвращение назад в Москву и выезд навстречу ген. Корнилову
В Ростове-на-Дону, где я также имел остановку по моим личным делам, я узнал, что ген. Корнилов вызван на Московское совещание, и немедленно же решил возвратиться обратно и ехать ему навстречу. Причинами этого решения были — необходимость выступления ген. Корнилова на совещании и потому произнесение речи, в обсуждении и составлении которой, как ясно из всего пре-
Так в тексте.
РАЗДЕЛ I
91
дьтдущего, я считал себя обязанным принять участие, и предположение о возможности совершения различных попыток в целях привлечения ген. Корнилова в ту или иную политическую группу.
Должен упомянуть, что к этому времени вопрос создания новой власти в смысле перемены состава Совета Министров принял всероссийский характер, и чуть ли не каждый город и не всякий поезд железной дороги имел свой самый достоверный и последний список.
Я выехал Верховному главнокомандующему навстречу на ст. Вязьма и сел в поезд около 5 час. утра 13 августа.
Немедленно я прошел в отделение полковника Голицына, и он осведомил меня обо всех сопровождавших генерала и разных обстоятельствах жизни Ставки за последнее время, а равно и о последней поездке Верховного главнокомандующего в Петроград, по поводу которой вышло неясное для меня недоразумение между Керенским и Савинковым.
В поезде находился и комиссар при Верховном главнокомандующем М.М. Филоненко, с которым мы встретились самым дружественным образом и, разговаривая о предстоящем в Москве дне, здесь же в поезде решили, что нам надлежит настоять на том, чтобы Верховный никуда бы не выезжал и ни в каких предварительных совещаниях участия не принимал.
Считаясь же с тем, что Корнилов и Керенский оба являются в Москве гостями, нет необходимости и смысла и в этом визите. Как известно, эта программа была полностью осуществлена.
Верховный главнокомандующий после блестящей встречи в Москве на вокзале никуда не поехал и ограничился впоследствии посещением часовни Ивер-ской Божьей Матери.
Не могу не рассказать здесь одного чисто анекдотического происшествия, ярко характеризующего переживаемое нами время как эпоху «сверхпомпадурства». Московский командующий войсками полковник Верховский при встречах с журналистами предупредил их о том, что он не будет рапортовать Верховному главнокомандующему при встрече, как то полагается по уставу, и действительно сдержал свое слово и не рапортовал; но впоследствии, испугавшись содеянного им преступления, просил тех же журналистов об этом не печатать.
Вообще весь приезд Верховного главнокомандующего в Москву произвел на правительство и его ближайших агентов какое-то ошеломляющее впечатление; для стороннего наблюдателя вся обстановка казалась трагикомедией; а сущность всего определялась воплощеньем в жизнь «сверхпомпадурства» со всеми его отрицательными сторонами.
На меня, свежего человека, вся обстановка этого приезда произвела удручающее впечатление, и я сразу увидел, что назревает или какой-то нелепый конфликт, или существует великое недоразумение, или попросту русский обыватель, объявившись сам сверхпомпадуром, воображает невероятные ужасы и, как водится, трепещет неведомо [от] чего, ибо по наследию перешедшее к нему право и состояние вечного трепетанья для него наиболее свойственно.
Во всяком случае, я утверждаю, что в Москве всему верующими россиянами были распущены слухи о каких-то замыслах ген. Корнилова, что полковник Верховский препятствовал организации торжественной встречи, сделал выговор выехавшим на встречу генерала казакам, что какой-то дальновидный помпадур мелкого типа, искренно верующий в чудеса, запретил молебен в Иверс-кой часовне, что другой не менее многообещающий помпадур поместил в каюте второго класса против места стоянки поезда Верховного целый наряд шпиков, что третий властитель российских совещаний на вопрос о том, когда же высту-
92
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ II
пить Верховному с речью, благосклонно и высокомилостиво отнес его к числу безответственных организаций, и, наконец, задержка отбытия поезда Верховного из Москвы на два часа по причине недостачи завтрака для всех собравшихся заставила главу правительства пять раз справляться по телефону о состоянии, в котором находится поезд.
Поистине, события, достойные пера великого сатирика, и если бы все это не было так унизительно-жалко1, так бесконечно до обидного мелко и себялюбиво гадко и не касалось бы великой России и ее руководителей, то, право, кроме самой злой насмешки и гадливости презрения, ничего бы другого не заслуживало.
Вот она, русская действительность, революционная мощь, свободолюбивый размах, гордый народ-демократ, поучающий все народишки мира, торжество и господство революции — на словах и в выкриках, а на деле — в действительности — ужас бездарности и эпоха сверхпомпадурства.
Всем вышеописанным обстоятельствам и событиям — налицо бесконечный ряд свидетелей; так что придуманного, искусственно созданного ничего нет. Да, мне кажется, что после того, как жестокая история волею судьбы дала сподвижнику Николая II полную внутреннего значения фамилию Распутина, нам, свидетелям современности, не надлежит давать волю своему воображению; ибо оно бессильно бороться и даже следовать за действительностью.
Ну, кому, например, может прийти в голову, что у председателя Совета Министров в Москве может найтись время, встретивши на улице маленького военного корреспондента из Ставки, едущего на извозчике, останавливать свой автомобиль, останавливать извозчика корреспондента, и только для того, чтобы спросить о том, что делается в Ставке? Жаль, жаль — нет Щедрина, он бы это изобразил, что называется, вовсю, описал бы как следует, с полным выявлением всего внешнего бума и бездонной внутренней пустоты.
Я, однако, ввиду серьезности положения позволяю себе самым категорическим образом утверждать, что не только каких-либо наступательных, а вообще никаких планов насчет Москвы у генерала Корнилова не было, и он в разговоре со мной вечером в день нашего приезда и впоследствии неоднократно, вспоминая дурашливую обстановку пребывания в Москве, говорил: «Это какое-то сплошное сумасшествие. Но, помилуйте, чтобы считать что-либо подобное возможным и осуществимым, необходимо не только не знать русского народа, но его еще надо не уважать».
Что касается меня лично, я вполне присоединяюсь к этому выводу, сделанному ген. Корниловым, и верю, что русский народ, во всяком случае, без сравнения толковее и разумнее своих случайных руководителей.
Придавая этому дню вообще исключительное значение, я попробую восстановить его здесь, насколько мне позволит память, в хронологическом порядке.
Немедленно по входе в поезд я прошел, как указано выше, в отделение полковника Голицына, который поделился со мной этими последними новостями, между прочим разговорами о создании нового министерства, с предложениями о котором обращаются со всех сторон, в том числе и со стороны правительства, и своими подозрениями в том, что М.М. Филоненко является попросту провокатором. Я неоднократно уже и раньше защищал Филоненко от всяких нападок; потому и в этом случае определенно заявил, что для того, чтобы возводить на человека подобное обвинение, надо иметь факты, а их нет. Полковник Голицын вообще и раньше относился к Филоненко с крайним подозрением и вообще отрицательно.
Так в тексте.
РАЗДЕЛ I
93
После беседы с Голицыным я перешел в отделение Филоненко, который немедленно же начал со мной разговор о новом составе Совета Министров, и мы вместе с ним составляли один из безгласных списков, в котором, как и полагается, фигурировали мы оба, причем Филоненко — на ролях иностранных или внутренних дел, а я — финансов или продовольствия. Должен снова подтвердить, что беседа наша носила совершенно искренний характер и мне чужда была мысль не только о провокаторстве, но даже о возможности такого предательства. Правда, во время моего отсутствия из Ставки1 мне пришлось неоднократно слышать от людей, близко знающих и в течение ряда лет Филоненко, что это человек без каких-либо принципов, задерживающих центров, способный все и вся принести в жертву своей карьере и честолюбию, которым нет предела. Сталкиваясь с Филоненко довольно близко, и в делах сплошь да рядом первостепенной государственной важности, я за все время наших отношений не заметил с его стороны ничего такого, что дало бы мне повод подозревать его в предательстве; но его объяснения в печати, и в особенности рассказы о докладе 8 сентября, на котором он чуть ли не открыто заявил себя солидарным с идеологией Азефа, принудили меня к предпосланию моему показанию заявления Филоненко.
И, несомненно, если когда-либо подтвердится правдивость этих чудовищных сплетен и слухов, то М.М. Филоненко ждет не карьера государственного деятеля, а судьба крупного преступника, и мне придется раскаяться в моем доверчивом отношении к этому человеку на протяжении целых трех месяцев. Удивительно безобразно и уродливо гибнут лучшие люди из-за отсутствия нравственных устоев и воли, в хорошем и чистом смысле этого слова.
До прихода поезда в Москву время было проведено за чаем и завтраком и общими разговорами. В Москве на вокзале была устроена очень торжественная встреча с почетным караулом, речами и криками ура. Единственно, что меня поразило неприятно при этой встрече и придавало ей вид искусственности и деланности, — это цветы в руках солдат. Как-то не вяжется и не укладывается у меня в голове и душе облик нашего настоящего солдата, героя в серой шинели со слабыми цветочками в руках... при встрече начальства. Поэтому, вероятно, и все гастроли в армии моего великого согражданина Керенского оставляли у меня всегда самое жалкое впечатление и воспоминание; несмотря на горячие и страстные призывные речи на импровизированных трибунах — эти появления военного министра, разбрасывающего в конце концов оборванной и нарочито небрежно одетой солдатской массе розы и другие цветы на память, воскрешали в моем представлении появления обожаемой балерины и ее бесконечно грациозные реверансы в сторону безумствующих поклонников.
То ли бы дело — настоящий смотр и, если уж так надо, добрый шкалик водки. Солдат всегда останется солдатом и в балетного созерцателя, да еще на позиции, его так вдруг не переделаешь.
Весь день 13 августа я никуда из поезда не отлучался; оставался в поезде и Филоненко, который только вечером выехал в какой-то артистический кружок ужинать.
Верховный главнокомандующий ездил к Иверской.
В течение вечера помимо многочисленных родственников и корреспондентов к ген. Корнилову заходили ген. Алексеев, П.Н. Милюков, А.Ф. Аладьин, проф. Яковлев, и больше из общественных деятелей и людей на виду я никого не видел. Ген. Каледин и Родичев были в числе встречавших. Родзянко, по слухам, собирался приехать, звонил по телефону, назначил время около 8 ч.
1 Так в тексте.
94
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ II
вечера; но потом, как передавали, был специально задержан Керенским и, таким образом, не мог осуществить своего намерения.
П.Н. Милюков, встретивши на своем пути к вагону ген. Корнилова А.Ф. Аладьина, также зашедшего повидать генерала, еще в коридоре вагона недовольно спросил Верховного главнокомандующего: «А зачем здесь Аладьин?» На что последовал такой же ответ со стороны ген. Корнилова: «А зачем здесь П.Н. Милюков?» Случайный свидетель этого разговора, я спросил А.Ф. Аладьина об его отношениях к Милюкову, и он мне ответил, что отношения их характеризуются словом «никакие», что Милюкова он считает выдающимся профессором и ученым, но горе-государственным1 человеком и «богом бестактности».
Из забавных эпизодов этого дня не могу не вспомнить двух. Поездка полковника Пронина в Городскую думу с целью узнать, когда же на следующий день будет надлежать говорить Верховному главнокомандующему, и ответ на это заявление одного из сверхпомпадуров, заведовавшего этим делом, что Верховный главнокомандующий есть общественная организация и потому о времени выступления ему надлежит сговориться с этими организациями. И телефонные переговоры министра-председателя с Верховным главнокомандующим, в течение которых он пытался убедить Верховного вовсе не выступать с речью на совещании и, наконец, в случае выступления ограничиться исключительно изложением стратегической обстановки.
Около двенадцати часов ночи я был приглашен в вагон Верховного главнокомандующего и имел с ним один из самых продолжительных и откровенных разговоров. Ген. Корнилов жаловался на сумбур и неразбериху настоящего, рассказывал недоразумение, вышедшее с его последним приездом в Петроград, одни члены Временного правительства вызывали, другие просили не приезжать, указывая на нелепые слухи, сопровождающие его приезд в Москву, на какой-то трепет и боязнь Временного правительства его выступления на совещании, и наряду с этим на продолжающийся развал армии; грозную стратегическую обстановку, ближайшее падение Риги, для спасения которой он бессилен что-либо сделать благодаря психозу, всецело охватившему двенадцатую армию, начиная с командующего ею ген. Парского, комиссара Войтинского вплоть чуть ли не до самой незначительной части, и несомненной гибели страны, если торжествующим анархии и разврату не будет положен предел.
Мы говорили очень долго и, в общем, в оценке безвыходности положения совершенно сходились. На мой вопрос, что делать мне дальше, ген. Корнилов отвечал «ехать в Ставку». Я справился об отношении к этому вопросу Временного правительства и Терещенко, он отвечал мне, что и раньше он был уверен в том, что эти господа попросту лгут, но он должен был им уступить, ныне же начались такой сумбур и неразбериха, что мое присутствие около себя он находит необходимым. После этого мы приступили к составлению речи, имеющей быть сказанной на совещании; но просидели до начала четвертого часа и работа у нас не клеилась, так как мы оба были очень уставши. Тогда я уговорил генерала идти спать и обещал приготовить речь утром. Принимая же во внимание, что речь строилась на основаниях доклада, разработанного совместно ген. Корниловым, Савинковым и Филоненко, я предупредил генерала, что приглашу к себе в помощь Филоненко и вместе с ним справлюсь с возлагаемой на меня задачею. Генерал согласился.
На следующее утро я встал в 6 ч. утра, разбудил Филоненко, и мы уселись вдвоем за писание речи, к переписке которой был мною приглашен полк. Голи-
Так в тексте.
РАЗДЕЛ I
95
цын. К 9 ч. утра речь была составлена, переписана, и генерал, ознакомившись с ней и сделав некоторые поправки, в общем одобрил ее. Все утро четырнадцатого августа я снова провел в поезде, Филоненко выезжал только на совещание.
Когда генерал вернулся с совещания и выяснилось, что собралось очень много родственников и знакомых, Филоненко, я и еще несколько человек из состава свиты с разрешения генерала отправились завтракать в «Эрмитаж», что вызвало задержку в отходе поезда часа на два и вызвало пять тревожных телефонных звонков по приказанию председателя Совета к коменданту вокзала с целью выяснения причин в задержке отправки поезда Верховного главнокомандующего.
На обратном пути в Ставку мы делились впечатлениями московского пребывания, смеялись над боязнью и трепетом сверхпомпадуров, мудростью принимавшихся ими мер, организацией шпионажа, наблюдением за установленными у нас в поезде телефонами и т.д. Справедливость требует признать, что замечания и рассказы Филоненко были особенно остроумны и его ярко неприязненное и прямо враждебное отношение к Керенскому и его мальчишеским выходкам ядовито-зло1.
Что же касается, в частности, Московского совещания, то было ясно, что оно останется бесплодною смоковницею и прародительницею целой серии новых совещаний разнообразных составов, из которых, совершенно очевидно, ни одно не принесет никакой пользы и ни на йоту не подвинет вперед дело; ибо известно, нет места словам там, где уже опаздывают действия и, тем более, всевозможные решения и резолюции.
Россию, повторяю, спасет чудо и отдельные люди, а не партии и их организации, ибо вся история говорит за то, что партийность и государственность — понятия несовместимые, из чего единое следствие — роскошь существования партии доступна лишь крепко спаянному государству, а вне существования такого государственного уклада нет места для бытия партий. Эта истина, простая и ясная, доступна пониманию, к несчастью, людей только зрячих и не зараженных сверхпомпадурским самодовольством и себялюбием.
Возвращение в Ставку
Мое прибытие в Ставку после подневольного двадцатичетырехдневного отсутствия ставило меня, очевидно, в хвост развернувшихся в мое отсутствие событий, создавшихся условий и господствовавших настроений. Я никоим образом не мог уже влиять на изменение создавшейся обстановки, будучи не в курсе как ее возникновения, так и первоначального развития; мне оставалось только понять происходившее и тем или иным образом сочетать мои действия с общим направлением хода событий.
Так, прежде и раньше всего я должен был констатировать факт наличия в Ставке той же всероссийской болезни — общего переустройства министерства и власти. Об этом вопросе говорили все без исключения находившиеся в Ставке, все приезжавшие по различным делам из Петрограда официальные представители разнообразных ведомств и миссий, весь комиссариат, и в том числе и верховный комиссар, который в указываемое время этому вопросу перемены состава министерства и реконструкции власти отдавал наибольшее внимание.
Таким образом, на основании окружающей обстановки у меня создавалось совершенно определенное и твердое убеждение, что Временным правительством
Так в тексте.
96
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ II
со Ставкой, а потому и с ген. Корниловым ведутся затянувшиеся переговоры о составе нового министерства и существе власти. [...]'
Жизнь в Ставке до 23 августа
Наряду с повседневной работой по разработке вышеприведенных проектов жизнь Ставки шла своим чередом во всем согласно описанию, сделанному в предыдущей части показания. Ничто во внешней жизни не давало повода сомневаться в том, что между Ставкой и Временным правительством идут постоянные переговоры о пересоздании власти и что каждая оказия используется в этих целях впредь до момента нащупывания, если можно так выразиться, общих точек зрения и отправных пунктов.
В области жизни военной за это же время пришлось перенести новый тяжелый и чрезвычайно позорный удар — это падение Риги. Если мне, как русскому вообще, был тяжел и ужасен позор Рижского провала, то во сколько раз больше этот удар должен был отозваться на ген. Корнилове, Деникине и других, когда-то водивших Русскую армию по пути побед и любивших в ее лице серого героя-солдата всем сердцем и всею душою. Если психоз современности казался для меня явлением хотя и обидным и позорным, но все-таки объяснимым, то ведь для этих генералов он являлся повторным ударом хлыста по самому больному для них месту — это чести Русской армии. А эта честь ныне чужда и солдатской массе, и возглавляющим ее комитетам и комиссарам. Можно ли говорить о «чести», когда идет вопрос о собственной своей поганой шкуре. Простое и ясное представление о том, что «честь» дороже жизни, нескоро получит права гражданства в русском народе.
Позорные страницы истории Рижского разгрома ярче всяких слов и страстных филиппик говорят о той благодетельной роли в армии комитетов и комиссаров, которая ведет руководимые ими войска от одного поражения к другому. В этих случаях незачем отводить душу в страстных самооправданиях, незачем искать действительно виновных, незачем лгать! История и грядущие поколения увидят ужасную правду позора из официальных реляций нашего сегодняшнего противника. И Рижский разгром — это великий исторический памятник комитетам и комиссарам; ибо на всем фронте не было армии, в которой, подобно двенадцатой армии, вся власть была бы захвачена этими учреждениями и организациями.
Потому я не могу не остановиться хотя бы на кратком описании Рижского провала, потому что позором этой операции во многом объясняется душевное и нравственное состояние лиц, обвиняемых ныне истерическими выкриками сверхпатриотов чуть ли не в измене и мятеже.
Я не знаю и не имею чести и удовольствия знать ни ген. Парского, ни комиссара Войтинского, ни одного из членов комитета двенадцатой армии; но я знаю одни голые факты, и эти факты говорят следующее.
За три или четыре дня до позорных дней Двины Войтинский и ген. Парский в ясном сознании плодотворности творимой ими словесной работы послали в газеты, а копии в — Ставку, телеграммы чрезвычайно надменно-уверенного
1 Далее опущен текст о государственных реформах, предлагаемых Завойко, разделы: «Власть законодательная»; «Проект мероприятий в области военного строительства и возрождения боеспособности армии»; «План в области политики международной»; «Проект реформ финансовых»; «Земельная реформа»; «Проект земельного переустройства»; «Мероприятия и реформы в области вопросов продовольствия»; «Общий план объединения государственного строительства».
РАЗДЕЛ I
97
содержания, осведомившие население и всех, что войска доблестной двенадцатой армии, вверенные их руководству и попечительству, не отдадут ни пяди родимой земли и готовы к самым упорнейшим боям.
Непосредственный за этими телеграммами переход немцами могучей Двины, как маленького ручейка, с потерею с их стороны одного солдата убитым и одного раненым, о чем свидетельствуют протоколы опросов германских пленных, взятых в позднейших боях. Самый характер прорыва, подсчет переправившихся в первый день через Двину германских войск и их продвижение вглубь чуть ли не на пятнадцать-восемнадцать верст свидетельствуют о характере и силе противопоставленного германскому наступлению бегства наших войск. Ясно, переход Двины у Икскюля настоятельно указывает на необходимость очищения Рижского плацдарма и оставление Риги; но ведь бывает отступление с арьергардными боями, с временными задержками, но бывает также и бегство по упрощенному способу, без всяких боев, задержек и в полном беспорядке. Об этих подробностях мне не приходится говорить, их излил в полных себялюбивого самооправдания рассказах один из героев Риги — комиссар Войтинский; из этих рассказов определенно следует, что весь Рижский плацдарм, г. Рига, линия реки Двины и т.д. были оставлены даже без боя со всеми оборудованиями и запасами в величайшей поспешности и при соответствующем беспорядке. К сказанному нечего прибавить, ибо для каждого, кто в себе носит «честь» Русской армии, факт Рижского провала — это острый нож в сердце.
Жестокая история за время существования революционной армии вписала в боевую летопись русских войск позорнейшие страницы, и нет сил природы, которые смогли бы смыть и уничтожить эти черные листы. Одно утешение для революционной армии, и только в том, что революционный флот не уступит ей этого позора и в ближайших же боях запятнает и истреплет1 когда-то славный Андреевский флаг. Из поколения в поколение перейдет сказание о Тарнополь-ском и Рижском разгромах, и будет у детей презренна память их отцов.
Не на полях позора и бегства выковываются судьбы новых государств: на них догорают и тлеют головешки умирающих организмов, и нет пути к славе, силе, праву и творчеству через омовение в трусости и подлости.
Гнетущее настроение, созданное в Ставке Рижским разгромом, характеризовало время середины августа. Сознание своей беспомощности и бессилия, яркая картина гибели отечества, недоступная только зрению слепцов, накладывали свою тяжелую печать на все окружающее, и в тяжелой тревоге за ближайшее будущее тянулись день за днем.
Одновременно в Ставку почти ежедневно поступали бюллетени контрразведки, которые только еще сгущали атмосферу и усиливали угнетенное состояние. Мне попались в руки некоторые из этих сообщений, и я читал в них о предстоящем десанте в Финляндию, о вооруженном восстании там же, уже совершенно подготовленном и готовом разразиться чуть ли не каждый день, о выступлении большевиков в конце августа, об их намерении захватить власть хотя бы на трое суток в целях разгрома Временного правительства, создания новой власти на предмет заключения сепаратного мира с Германией, разгрома банков и передачи всей земли в руки крестьян. Я прекрасно понимал, что осуществление всего предсказывавшегося было не так уж легко, но у меня и ген. Корнилова ни на минуту не было и не могло быть сомнения в том, что попытки к исполнению всего предсказывавшегося будут сделаны и что сведения, сообщаемые Ставке, действительны, тем более что для нас было ясно, что при существующем поло-
Слово «истреплет» вписано над зачеркнутым: «запачкает».
98
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ II
жении важен не конечный успех, а дальнейшее разрушение и развал и без того уже погибающей страны.
Все это вместе взятое заставляло нас с нетерпением ожидать намеченного на 23 августа приезда в Ставку с чрезвычайно важным поручением от Временного правительства Б.В. Савинкова. Накануне приезда управляющего Военным министерством полковник Голицын сказал мне, что, по его бы мнению, следовало, чтобы я уехал куда-нибудь на два дня, дабы не вызывать лишних разговоров ввиду всех делавшихся на мой счет в прошлом сообщений. О моем предстоящем отъезде я непосредственно сообщил Филоненко, и он также согласился с тем, что вследствие бывших у него с Савинковым обо мне разговоров лучше было бы, если я на время его присутствия в Ставке уеду куда-нибудь в окрестности.
23 августа утром вместе с проф. Яковлевым я отбыл в одно из имений вблизи Могилева к одному из моих знакомых помещиков, где и оставался до 25 августа раннего утра, причем двадцать четвертого вечером был вызван на некоторое время в Ставку к ген. Корнилову и имел с ним собеседование по поводу посещения Савинковым Ставки. Все время совместного пребывания с проф. Яковлевым было нами использовано на детальную разработку проекта земельных реформ.
Пребывание Савинкова в Ставке
Ген. Корнилов сообщил мне о том, что Б.В. Савинков в должности управляющего Военным министерством приезжал в Ставку для того, чтобы приказать от имени Временного правительства отправку к Петрограду кавалерийского корпуса на предмет подавления предполагавшегося в Петрограде восстания большевиков. Затем Савинков сообщил о том, что проект возрождения боевой мощи армии, разработанный ген. Корниловым совместно с ним и Филоненко, Временным правительством принципиально принят и обсужден и что Временное правительство опасается, что опубликование этого проекта во всеобщее сведение вызовет восстание большевиков и оно разразится ранее намеченного ими срока. Для предупреждения возможности какой-либо катастрофы Временное правительство поручает ген. Корнилову, по сосредоточению корпуса в ближайших окрестностях Петрограда, немедленно послать военному министру условленную телеграмму, и что тогда последует объявление Петрограда на военном положении, назначение генерал-губернаторства и усмирение всякого восстания, с какой бы стороны оно ни исходило. Из любопытных подробностей разговора ген. Корнилова и полк. Голицына передавали мне о том, что Савинков было стал1 возражать против оставления ген. Крымова во главе намеченного к отправке в Петроград корпуса; но после слов ген. Корнилова о том, что ген. Крымов — это половина силы корпуса, Савинков пожал плечами и согласился. Кроме того, Савинков находил необходимым, чтобы направляющиеся к Петрограду полки" 3-го кавалерийского корпуса, в состав которого входили казачьи части и Туземная дивизия, были бы непременно разбавлены1" регулярной кавалерией для того, чтобы подавление восстания не носило бы характера натравливания одной части населения на другую: ген. Корнилов вполне согласился с доводами Савинкова, говорившего от имени Временного правительства. Мне было сообщено и о том, что Савинков от лица Временного правительства требовал беспощадной расправы и с Советами в случае, если бы они присоединились к вос-
I Так в тексте.
II Слово толки» вписано над зачеркнутым: «части». ш Далее зачеркнуто: «частями».
РАЗДЕЛ I
99
ставшим, и что это пожелание было особенно категорически поддержано Барановским, каким-то свояком Керенского, на что ген. Корнилов отвечал, что он вообще против употребления войск в роли пугала и что если войскам приходится действовать, то они должны действовать как войска, а не как полиция, ибо последнее их только разлагает.
Мне известно, что ген. Лукомский и Романовский являются свидетелями большей части этих разговоров; мне также доподлинно известно, что требование Временного правительства о направлении корпуса к Петрограду было известно и комиссару Филоненко, который сам мне об этом говорил, почему заявление Филоненко 8 сентября, переданное «Вечерним временем» 9 сентября, я считаю самою неприличною ложью. Об этом посещении Савинковым ген. Корнилова и целях его приезда в Ставку знали все; а потому нет никаких сомнений в том, что Савинков действовал и говорил от лица Временного правительства, ибо иначе он, как всякий заговорщик, должен был бы обставить свою поездку величайшею конспирациею, на которую он такой мастер, и, во всяком случае, не стал бы говорить с ген. Корниловым при свидетелях и отдавать распоряжения и условиться о подробностях.
По совершенно объективному наблюдению происшедшего я делаю заключение, что Б.В. Савинков приезжал в Ставку с ведома и по поручению Временного правительства и, тем более, председателя Совета Министров А.Ф. Керенского уже по тому одному, что он, Савинков, вообще на первые роли не годится, что и доказал всей своей революционной допереворотной карьерой.
Я утверждаю, что на мой вопрос 24-го вечером ген. Корнилову о том, не спрашивал ли он, в каком составе Временное правительство приняло решение о подавлении большевистского восстания и приказание о направлении кавалерийского корпуса к Петрограду, ген. Корнилов отвечал мне: «Ну, конечно, всем Временным правительством». И тогда же вечером я ему сказал, что Керенский, провозгласивший об отмене смертной казни в России навсегда и введший ее впоследствии, что Керенский, вышедший из волн Советов, попустительствовавший, если не покровительствовавший большевикам и ныне поднимающий на них руку и обнажающий меч, дорого заплатит за свою непростительную близорукость и предательство; ибо его вина велика есть.
Ген. Корнилов отвечал мне, что будущее неведомо, но что он бы никогда не шел в закрытую, и если бы находился в одинаковом с Временным правительством положении, то он бы открыто заявил по-старому, по-военному «иду на вы» и тогда бы ни перед чем не остановился для достижения поставленной себе цели. Зная характер ген. Корнилова и видя его в повседневной тяжелой работе нашего безвременья, я подтверждаю, что ген. Корнилов поступил бы именно так, как он и говорил.
Тогда же 24-го поздно вечером ген. Корнилов сообщил мне, что у него был чрезвычайный посол от Керенского В.Н. Львов, в миссии которого он не видит ни причин, ни смысла, что он отложил разговор со Львовым на следующее утро и просит меня присутствовать.
Пребывание В.Н. Львова в Ставке
25 августа утром по возвращении в Ставку я получил от полковника Голицына письмо, переданное накануне В.Н. Львовым от А.Ф. Аладьина. В этом письме Аладьин сообщал мне, что представленный ему в Москве Львов заявил, что является особоуполномоченным министра-председателя Керенского на предмет ведения переговоров с ген. Корниловым о переустройстве власти и разработке
100
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ II
программы нового правительства, причем по настойчивому желанию Керенского означенные переговоры должны вестись негласно. Около 10 ч. утра Львов явился к Верховному главнокомандующему, и я одновременно с ним вошел в кабинет ген. Корнилова. Это была моя первая встреча с В.Н. Львовым. Прежде я с ним никогда не встречался; хотя изредка сталкивался с двумя его братьями. Разговор сразу был поставлен ген. Корниловым на серьезную почву и начался с вопроса о том, на каком основании и по чьему поручению Львов ведет свои переговоры, на что со стороны Львова последовал вполне определенный ответ, что он послан по инициативе и личному приказанию А.Ф. Керенского. На вопрос о письменных полномочиях, поставленный, если не ошибаюсь, мною, Львов отвечал, какие же могут быть письменные полномочия в столь ответственном и интимном политическом деле, что лучшею гарантиею правдивости его слов является участие его в качестве министра в бывшем Совете Министров. На вопрос, почему же А.Ф. Керенский выбрал именно его, Львова, он отвечал, что является интимнейшим другом Керенского, человеком, связанным с ним не только узами самой искренней дружбы, но и целым рядом взаимных политических услуг и обязательств. Когда ген. Корнилову и мне вопрос о действительности полномочий Львова показался достаточно выясненным, то ген. Корнилов просил Львова перейти к изложению существа дела. Львов начал с того, что в очень мрачных красках описал положение страны, бессилие правительства, безвыходность положения. По моему мнению, это описание хотя в сущности и соответствовало положению страны и власти, но одновременно носило чрезвычайно сумбурный характер и не отражало действительности. После этого вступления Львов заявил, что задачи его заключаются главным образом в выяснении принципиальных оснований для реконструкции власти. И, переходя на чрезвычайно возвышенный тон и пафос, сообщил, что его интимный друг Керенский, в сознании всей безвыходности и трагичности положения страны, всецело забывая о себе лично, уполномочил его выяснить отношение генерала к одному из нижеследующих трех способов реконструкции правительства:
1. Генерал образует Совет Министров без участия Керенского, который возвращается к частной жизни.
2. Генерал образует Совет Министров с участием Керенского как министра юстиции или на каком-либо ином посту.
3. Временное правительство декретирует ген. Корнилова как единственного диктатора.
Я заявляю, что это единственно верная редакция предложения, сделанного Львовым ген. Корнилову, и что я немедленно по окончании беседы сообщил о ней полк. Голицыну и по встрече с А.Ф. Аладьиным передал ему. Я не знаю, что хотел сказать Львов, но я утверждаю, что он сказал именно все вышеприведенное.
По сообщению этого предложения Керенского Львов сейчас же перешел к высказыванию своего взгляда на все эти проекты реконструкции власти, причем очень горячо и упорно настаивал на принятии генералом Корниловым именно третьего варианта, всячески убеждая его в том, что, по его, Львова, мнению, в единоличной диктатуре единственный выход из создавшегося положения. Категорический отказ ген. Корнилова, неоднократно повторяемый им, как будто бы только разжигал настойчивость Львова в повторении им своих доказательств о необходимости осуществления именно третьего варианта.
Между тем ген. Корнилов заявил, что, всецело занятый реорганизацией армии и сознающий всем своим существом ее отчаянное, почти безвыходное положение, он прекрасно понимает, что все его время, все его мысли, вся его душа
РАЗДЕЛ I
101
будут отданы именно работе над восстановлением боевой мощи армии и что у него нет ни времени, ни желания, ни даже опыта и знаний, чтобы принять на себя единолично бремя управления государством. Ген. Корнилов вполне определенно стоял на той точке зрения, что лично он никаких собственных целей не преследует, что ему дорого будущее родины и армии и что сам он готов полностью отдать все свои силы, всю свою жизнь, и его искреннее и горячее желание только в том, чтобы и в тылу нашлись люди, которые своей работой по организации внутренней жизни страны облегчили бы ему выполнение великой задачи на фронте. Вывод, который делал ген. Корнилов, сводился к тому, что если Временное правительство действительно находит положение страны безвыходным, то он согласен принять участие и быть даже председателем Совета обороны, который олицетворял бы собою коллективную диктатуру; но при едином безусловном условии, что он, ген. Корнилов, не оставляет Ставки, армии и фронта и имеет в Совете заместителя председателя, которым может быть или ген. Алексеев, или Керенский, или Савинков. Убедившись в том, что ген. Корнилова невозможно сдвинуть с занятой им позиции, Львов перешел на обсуждение двух других вариантов; причем первый его вопрос был о том, находит ли ген. Корнилов желательным участие Керенского в Совете Министров. На этот вопрос ген. Корнилов отвечал утвердительно и свое мнение обосновывал тою популярностью, которою Керенский продолжает пользоваться в широких кругах населения. Тогда Львов предложил сохранение за Керенским поста министра юстиции, на что ген. Корнилов отвечал замечанием, что это такая деталь, о которой всегда успеется переговорить, а я сказал, что популярность Керенского объясняется исключительно влиянием его крайне истерической натуры на массы, охваченные психозом истерии, что Керенский на посту министра юстиции довершал с другой только стороны славное дело Щегловитова по окончательному убиению русского правосудия и по искоренению в сознании широких масс всякого представления о началах права и справедливости, что Керенский и систематическая работа и творчество — понятия несовместимые и потому единственное место, которое можно предоставить Керенскому в Совете Министров, — это почетное место заместителя председателя без всяких обязанностей, и держать его на должности гастролирующего оратора, совершающего турне по стране, и ни в коем случае не пускать его на фронт, где влияние его гастролей ярко отрицательное. После этого разговор перешел на состав Совета Министров, причем Львов указывал на необходимость образования кабинета из общественных деятелей, а я утверждал, что все эти люди себя так зарекомендовали перед страной, что кабинет должен быть составлен из сведущих людей, известных в области чисто практической работы, и что только на этих людей страна будет иметь право и некоторые основания возлагать какие-либо надежды. Говорилось также о созыве сессии чрезвычайной Государственной Думы, причем Львов категорически отвергал наш проект и горячо настаивал на созыве лишь одной четвертой Государственной Думы, упрямо отрицая малейшие указания на ее непопулярность.
Ген. Корнилов, которого ждали срочные дела по Штабу, должен был прервать нашу беседу заявлением о том, что из имевшего место обмена мнений Львов знает общие точки зрения генерала по затронутым им от имени Керенского вопросам и не откажется передать министру-председателю просьбу о немедленном приезде в Ставку для выяснения всех вопросов и обсуждения создавшегося положения. После этих слов Львов откланялся, и мы вместе вышли из кабинета Верховного главнокомандующего и перешли в комнату, занимавшуюся полковником] Голицыным и мною одновременно.
102
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ II
Я не скрываю, что за время моего заключения в Комендантском управлении из газет я узнал о совершенно ином описании пребывания Львова в Ставке, причем даже показания ген. Корнилова в их передаче газетами расходятся с моими, и тем не менее я настаиваю на правдивости именно моего изложения. Ген. Корнилов, в его благородном стремлении покрыть вся и всех и сделать виновным исключительно себя одного, упускает то, что может касаться других, и подчеркивает то, что оттеняет его деятельность. Наше дело, его ближайших сотрудников, заявить открыто и прямо, что мы сознательно шли за нашим вождем и в его высокопатриотической и полной искреннего самозабвения работе видели спасение нашей родины. Я с чувством гадливого презрения отвергаю все те показания, в которых некий герой, кутаясь в мантии римских сенаторов, пытается доказать, что демократическим мышлением и избранием правильных путей спасения страны ген. Корнилов обязан исключительно их влиянию. Ген. Корнилов — большой и сильный человек, его жизнеописание служит лучшим доказательством того, что у него дело всегда следовало за словом, и если современники не поняли его сегодня, то из этого не следует, что они не побегут за ним завтра. Ген. Корнилов — рожденный демократ в лучшем смысле слова, олицетворение военной и гражданской доблести, и не маленьким людишкам, купавшимся в лучах его имени, пытаться ныне отыскать или указать иной источник этого света. Я заявляю, что вся работа вокруг ген. Корнилова шла постоянно при его непосредственном участии и руководстве и что, прекрасно разбираясь в слабостях лиц, близких к нему1, он часто бросал отрывки мыслей или проектов, которые подхватывали некоторые из его окружающих и тщеславно выдавали за свои. Ген. Корнилов, как всякий великий человек, чужд славе и исканию популярности. Они сами пришли к нему, и настанет" время, они великим ореолом окружат его имя; поэтому ген. Корнилов никогда не стоял на страже авторских прав того или иного полезного для дела назначения и всегда уступал эту честь любому из окружающих, находившему в этом удовлетворение своему самолюбию. Ген. Корнилов преследовал единую великую цель «спасения родины» и был чужд мелочам и тщеславию повседневности.
Я утверждаю, что никакого поручения, за исключением просьбы о приезде Керенского в Ставку, ген. Корнилов Львову не давал. Что же касается воззвания председателя Совета Министров с заявлением о каком-то требовании ген. Корнилова, предъявленном им через Львова, — это есть, во-первых, наглая ложь и, во-вторых, преступная выходка жалкого юродивого истерика, цепляющегося зубами и ногтями за призрак власти и за связываемое им с ним свое личное благополучие.
После ухода от ген. Корнилова Львов перешел ко мне в комнату и сидел там до самого отъезда на вокзал. Кроме него там же находились г. Добрынский, с которым я также впервые познакомился, и, насколько мне помнится, проф. Яковлев. Разговор вертелся около тех же тем, обсуждавшихся в кабинете ген. Корнилова. Львов особенно горячо настаивал на пагубности идеи созыва сессии Государственной Думы по разработанному нами проекту и всячески убеждал ограничиться кратковременного сессией четвертой Думы на предмет, как он говорил, исключительно «освящения власти». Согласия по этому вопросу ему не удалось добиться. Тогда он перешел на обсуждение вопроса о составе нового Совета Министров, причем также стоял на точке зрения, диаметрально противоположной той, которая установилась в Ставке. Он настаивал на кабинете из
I Слова «лиц, близких к нему» вписаны над зачеркнутыми: «его окружающих».
II Слово «настанет» вписано над зачеркнутым: «придет».
РАЗДЕЛ I
103
общественных деятелей, Ставка — на кабинете из деловых людей. Львов указывал на необходимость присутствия в составе кабинета таких общественных деятелей, как М.В. Родзянко, А.И. Гучков, П.Н.Милюков и др., —Львов с особенным упрямством останавливался именно на кандидатуре П.Н. Милюкова и находил, что без его участия не может быть никакого министерства, пользующегося общественным доверием. Здесь же я составил один из бесчисленных списков состава Совета, причем сейчас не отдаю себе отчета в том, был ли это список мой или диктуемый Львовым. Если этот список был наш, то он должен был бы заключать в себе следующие имена по нижеследующим ведомствам именно утром 25 августа, так как вечером того же дня и 26 августа он окончательно вылился в несколько иной форме после совместного обсуждения с ген. Корниловым, Филоненко и Аладьиным на предмет представления Керенскому при его ближайшем приезде в Ставку.
О большинстве этих имен в Ставке говорилось уже в течение приблизительно целого месяца, и потому их нахождение в списке должно служить доказательством происхождения этого списка32.
Председатель Совета Министров и Верховный главнокомандующий — ген. Корнилов.
Заместители председателя С[овета] Министров] — Керенский или ген. Алексеев.
Министр военный и морской — Б.В. Савинков. Управляющий Военным министерством — ген. Лукомский.
морским - адм[ирал] Колчак.
Министр иностранных дел — А.Ф. Аладьин. —"—"—" внутренних дел — М.М. Филоненко. —"—"—" продовольствия — Троицкий-Сенютович или Батолин. —"—"—" труда — Плеханов при товар[ище] мин[истра] Белоножкине.
путей сообщения — Тахтамышев при товар[ище] министра Шубер-ском, Шаргине, Лансберге и Юрченко.
—"—"—" торговли и промышленности — С.Н. Третьяков.
вероисповеданий — Карташев. —"—"—" народного просвещения — гр. Игнатьев. —"—"—" финансов — Путилов, Батолин, Завойко.
юстиции — Малянтович, Таганцев. —"—"—" почт и телеграфов — Церетели.
без портфеля и на время его пребывания в Ставке или в Москве —
Каледин.
Должен повториться, что с большинством министров, предполагавшихся к назначению, никаких переговоров не велось, и предполагалось издание особого закона, которым отказ от занятия какой-либо правительственной должности квалифицировался бы как преступление.
Как сказано выше, в течение вечеров 25 и 26 августа этот список был подвергнут пересмотру и в дальнейшем изложении будет приведен в исправленном виде. Что же касается вышеприведенного списка, то, насколько мне помнится, в это время за министрами-кадетами еще сохранялись их портфели, тогда находившиеся в их распоряжении. Считаю нужным оговориться, что составление списков в течение последнего месяца стало настолько повседневным явлением, что я не в состоянии вспомнить во всех деталях список, составлявшийся совместно со Львовым.
После обсуждения состава Совета Министров беседа перешла на рассмотрение разработанного у нас проекта земельного устройства; насколько помнится,
104
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ II
и этот проект особенного сочувствия у Львова не встретил. Вообще после посещения Ставки Львовым у меня составилось вполне определенное представление о том, что наши политические и экономические идеалы ничего общего не имеют и нам с ним ни в коем случае не суждено договориться до одной общей программы. Львов и Добрынский у меня в той же комнате завтракали, после чего я поехал проводить их на вокзал с главною целью встретить приезжавшего Аладьина и купить газеты. На вокзале у меня уже никаких серьезных разговоров, да и вообще никакого продолжительного собеседования с Львовым не было; так как там я встретил разъезжавшихся после совещания в Ставке комиссаров и большую часть времени разговаривал с ними, в особенности с Цеткевичем, и успокаивал Филоненко, который приехал на вокзал встретить Аладьина и находился в нервной прострации по поводу выступления ген. Корнилова на совещании комиссаров, представителей комитетов и штабов, во время которого генерал заявил о том, что не допустит вмешательства комитетов в вопросы назначения начальствующих лиц и потребует от правительства самого точного и строгого определения их обязанностей и введения тяжкой ответственности и кары за всякие правонарушения.
Отвлекаемый целым рядом встреч, занятый разговорами с другими лицами, я если и разговаривал на вокзале со Львовым, то только урывками, постоянно оставляя его; почему утверждаю, что никакого разговора со Львовым на вокзале серьезного характера у меня не было и не могло быть просто по недостатку времени и по полному несоответствию обстановки.
Устанавливая факт обращения особого внимания Следственной комиссии именно на мой разговор с Львовым будто бы на вокзале и на приписываемые мне Львовым какие-то самостоятельные заявления ему в смысле определения условий реконструкции власти, считаю долгом указать, что в течение всего моего пребывания в Ставке я никаких самостоятельных выступлений не делал и все время старался оставаться в тени; так как больше всего избегал случая оказаться в официальном положении и в необходимости непосредственного сношения с Временным правительством. Я не могу себе представить тех соображений и побудительных причин, которые могли бы заставить меня в этом случае поступить иначе; ибо лично для себя я никогда ничего не искал и не добивался. Правда, у меня есть отвратительная черта характера —в том случае, когда я вижу пред собой исключительного дурака, отлить ему в разговоре с самым серьезным видом какую-нибудь пулю, идущую вразрез со всем сказанным до того времени; если что4п1будь подобное случилось и со Львовым, я снимаю с себя всякую ответственность, оставляя таковую всецело на его интимном друге Керенском, остановившем свой выбор именно на столь подходящем посланце.
Я не могу закончить мое показание о пребывании Львова в Ставке, не коснувшись, хотя бы вкратце, того впечатления, которое этот человек произвел на меня. Мне, положительно, казалось, что передо мной какой-то дикий человек или большой ребенок, совершенно выбитый из нормального отношения к окружающей действительности, и я искренне удивлялся тому, что именно на нем как на своем посланце остановил выбор А.Ф. Керенский. Львов, видимо, наслаждался возложенным на него поручением, и оно поднимало его авторитет и великое значение в собственных глазах. Про себя и свое поручение он говорил во множественном числе и в разговоре сплошь да рядом поднимался до тонов высокого пафоса; в критике наших проектов проявлял снисходительность высокого сановника и тоном высокомилостивой благожелательности предлагал свои советы и поправки. Не могу не отметить, что манера держать себя с ген. Корниловым и со мной у него резко изменялась, и если с первым он говорил с
РАЗДЕЛ I
105
некоторою даже несколько преувеличенною предупредительностью, то со мной — тон его немедленно переходил в сановно-покровительственный, и он говорил, как человек, все испытавший и все знающий, беседует с молодым, только что вступающим в жизнь юношей. Во всяком случае, роль полномочного посла была им сыграна в совершенстве, и только неудовлетворительность результатов его миссии, обращая всю его поездку в какой-то блеф «путешествия милого коммивояжера» или «маршалка ко двору» с приглашением одного большого пана к другому, будто бы разочаровала его и заставляла постоянно нащупывать почву для возможности получения более обширных полномочий. Во всяком случае, по моему мнению, это человек крайне ограниченный, чтобы не сказать больше, с целым арсеналом предвзятых мнений и специальных пунктиков, крайне высокого мнения о своей собственной особе, чванливо-тщеславный и по ограниченности кругозора и полной недальновидности совершенно не способный к объективному восприятию действительной жизни.
А.Ф. Аладьин приехал из Москвы с поездом, приходящим до отхода поезда, с которым уезжал Львов, и мы с вокзала немедленно отправились в Ставку; так как Аладьин останавливался в доме Верховного главнокомандующего.
Дни 25 и 26 августа в Ставке
Дни 25 и 26 августа с А.Ф. Аладьиным были использованы нами на разговоры и обсужденье разработанных мною проектов. По вечерам же мы собирались вместе с Филоненко в кабинете Верховного главнокомандующего и совместно с ним обсуждали как состав нового Совета Министров, так и некоторые из проектов, в ожидании предстоящего приезда Керенского и Савинкова.
Меня крайне удивляет повествование Филоненко об его отговаривании ген. Корнилова от мысли о единоличной диктатуре. Мне кажется, я могу утверждать, что много ранее дней 25 и 26 августа я неоднократно убеждал Филоненко в том, что у генерала нет и в помыслах плана о единоличной диктатуре, но, очевидно, чрезвычайно трудно, если не невозможно, убедить человека в том, что он хочет во что бы то ни стало познать существующих1.
На этих совещаниях было решено одобрить мысль о создании коллективной диктатуры под названием Совета обороны, в состав какового Совета должны были входить как постоянные члены ген. Корнилов, Керенский, Аладьин, Савинков и Филоненко. Одно время предполагалось и мое участие в этом Совете; но впоследствии эта мысль была отвергнута по соображениям слишком большого численного состава Совета. Я совершенно спокойно отнесся к этому решению и вполне согласился с доводами остальных участников наших совещаний. Предполагалось, что каждый из министров входит в состав Совета обороны вполне полноправным членом на время обсуждения вопросов, касающихся его ведомства.
Состав Совета Министров по нашему проекту определялся в окончательном виде согласно нижеследующему списку:
Председатель Совета Министров и Верховный главнокомандующий — ген. Корнилов.
Заместитель председателя — А.Ф. Керенский. Министр военный и морской — Б.В. Савинков.
Управляющий Военным министерством — сделать предложение ген. Алексееву и в случае его отказа — ген. Лукомский.
1 Так в тексте.
106
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ II
Управляющий Морским министерством — ад[мирал] Колчак. Министр иностранных дел — М.М. Филоненко. Министр без портфеля для общей связи — А.Ф. Аладьин. продовольствия — B.C. Завойко. труда — Плеханов при товарище А.И. Белоножкине. " почт и телеграфов — предложить Церетели, юстиции — Малянтович или Таганцев Н.Н. финансов — Путилов или Батолин. •" торговли и промышленности — С.Н. Третьяков. " путей сообщения — Тахтамышев или Шуберский. •" вероисповеданий — Карташев. народного просвещения — гр. Игнатьев, земледелия — Пешехонов или Г.Е. Львов.
внутренних дел — называлось несколько имен, но выбор не был остановлен ни на ком.
В заключение было решено целый ряд министерских постов, за исключением перечисленных, в первую голову оставить с условными кандидатами и выбор лиц для замещения их отложить до времени приезда в Ставку Керенского, Савинкова и прочих общественных деятелей, вызванных также к этому времени.
Что касается опасности, будто бы грозившей кому-либо из лиц, ожидавшихся в Ставке, то я утверждаю, что в толковании этого вопроса услужливыми друзьями или дальновидными дураками вызвано какое-то невероятное недоразумение. Об опасности пребывания в Ставке для кого бы то ни было даже ни разу не поднималось разговора; говорилось лишь об опасности нахождения в Петрограде в момент выступления большевиков и подавления восстания. Телеграмма ген. Корнилова с гарантией безопасности Керенского и Савинкова на время пребывания их в Ставке объясняется сознанием штатской логики означенных лиц и возможностью распространения всевозможных нелепых слухов, вроде, например, выдуманного намерения ген. Корнилова о каком-то его никому из нас не ведомом выступлении в Москве. Я утверждаю, что в Ставке жизнь протекала настолько спокойно, что не было даже почвы для возможности возникновения каких-либо опасений о чьей-либо жизни.
Но известно, что у страха глаза велики и от великого до смешного один шаг. Так, с чувством глубочайшего изумления узнал я из газет о том, что окружающие ген. Корнилова в бытность его главнокомандующим Юго-Западным фронтом оберегали его от комиссаров и предостерегали его об опасности со стороны их. Показания гг. Савинкова и Филоненко в этом месте, безусловно, грешат против истины; в стремлении придать себе ореол сверхгероев, людей, ежеминутно рисковавших жизнью, они великолепно забыли русскую пословицу, что у страха глаза велики, и изобрели просто невероятные небылицы. Конечно, опасаться и постоянно остерегаться — это чрезвычайно полезное и свойственное эпохе сверхпомпадурства времяпрепровождение, но в громадном большинстве случаев оно оказывается и смешным. Что касается всех нас, окружавших ген. Корнилова, никому из нас не приходило и мысли о возможности взаимной опасности для него и комиссаров друг от друга, и если и были приняты особенные меры к охране ген. Корнилова, и если я и ездил даже в г. Каменец-Подольск говорить по этому поводу в ординарческий эскадрон, то это было вызвано исключительно целою сериею писем с крайне правого крыла, в которых говорилось, что ген. Корнилов своими поступками навлек на себя недовольство этих кругов, что его победа при Станиславове — это доказательство его
РАЗДЕЛ I
107
клятвопреступления и согласия служения новому правительству, почему он предупреждается в том, что на днях будет убит.
В постоянной подготовке к приезду Керенского и Савинкова прошли дни 25 и 26 августа в полном спокойствии и тишине. Разговор ген. Корнилова с Керенским по Юзу, происходивший в моем присутствии, не вселил никому никаких подозрений и не нарушил общего хода жизни. Никому из нас и в голову не могло прийти каких-либо предположений о невероятных событиях, происходивших в это время в Зимнем дворце. Даже разговор по Юзу Филоненко с Савинковым прошел совершенно незамеченным, и Филоненко, как оказалось впоследствии, даже не понял его; так далеки мы были от мысли о возможности каких-либо осложнений.
Тем неожиданнее и нелепее явилась для нас впоследствии необходимость придать разговору Корнилова с Керенским по Юзу значение исторического события; ибо лента, гласившая о подтверждении переданного через Львова приглашения Керенского в Ставку, обещание приезда и взаимные приветствия ни для одного здравомыслящего человека не могли таить в себе зародыша надвигающихся осложнений. Что же касается переговоров Савинкова и Филоненко по тому же аппарату, то насколько настроение Ставки было чистосердечно, искренне и просто, лучше всего подтверждается фактом непонимания сделанного ему обращения хитроумным Одиссеем — Филоненко, для которого конспиративное сообщение Савинкова осталось темным, «яко вода в облацех». В этом же совершенно спокойном настроении мы разошлись по своим комнатам; и вечером, сидя у себя за последним стаканом чая, обсуждали с полковником] Голицыным и Аладьиным ближайший приезд Керенского и способ устроить для него наиболее удобное и подходящее помещение; причем остановились на мысли, что самым комфортабельным для него будет оставаться в его великокняжеском вагоне.
27 августа
Я не был еще одет, когда ко мне прибежал адъютант и сообщил, что Верховный главнокомандующий немедленно требует меня к себе. Закончив наскоро свой туалет, я пошел в кабинет ген. Корнилова. По лицу генерала я понял, что случилось нечто особенное. Когда же генерал, чрезвычайно возбужденный, протянул мне телеграмму и сказал: «Читайте» — и в моих руках очутился лоскуток бумаги — телеграмма без числа и часа отправки, без номера и с краткою подписью: «Керенский», в которой в неприличных выражениях говорилось о смещении Верховного и его немедленном выезде из Ставки, я спокойно улыбнулся и сказал: «Очевидная немецкая провокация». Ген. Корнилов был даже озадачен моим спокойствием, а я хладнокровно предложил вызвать комиссара Филоненко и высказал убеждение, что он вполне присоединится к моему мнению. Одному из адъютантов было приказано вызвать комиссара к Верховному немедленно, а я остался в кабинете генерала, доказывая полную невозможность и несообразность означенной телеграммы. Я ссылался на вчерашний разговор по Юзу генерала с Керенским, на посещение Могилева Савинковым и т.д. Я убеждал не принимать никаких решений до проверки действительного источника телеграммы и не придавать ей никакого значения; в подтверждение моих слов я высказал предложение об истребовании из архива телеграммы об отставке ген. Брусилова. Телеграмму немедленно принесли: в ней были число и часы отправки, номер, но, к сожалению, те же неприличные, полные отсутствия сознания власти и человеческого достоинства жалкие и трусливые слова. И
108
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ II
тогда же встал в моей памяти когда-то рассказанный мне СЮ. Витте способ, примененный для его выставки1 с должности министра финансов Николаем II: «В очередной день доклада царю, — говорил Витте, — приехал на Царскосельский вокзал. Нашел там моего управляющего банком Плеске. Спрашиваю: куда? Отвечает: вызван во дворец, к царю. Зачем? — Не знает. Предложил ехать вместе. Поехали. Приехали. Я пошел с докладом, Плеске остался дожидать". Докладываю, все честь честью, как всегда. С одним докладом царь согласен; другой отклоняем, третий откладываем на следующий раз. Одним словом, ничего не замечаю, все, как обыкновенно. Доложил. Откланиваюсь. Царь мне руку пожал, сказал до свиданья. Я, со своей стороны, также. Дошел до двери, вдруг слышу: Сергей Юльевич! Оборачиваюсь, гляжу: стоит царь у окна, ко мне спиной, пальцами по стеклу тарабанит, не оборачивается; стоит, пальцами тарабанит и говорит: «Я забыл Вам сказать, Вы больше не министр финансов. Там Плеске, ему сдайте». На что уж я в положениях бывал, а тут ошалел. «Слушаюсь», — говорю и выскочил. Так-с, молодой человек, настоящий-то барин и лакея своего не выгонит, как у нас царь министров финансов гоняет».
И встала у меня параллель: самодержавный царь, слабовольный маньяк, и властный Витте, и забывшийся взбалмошный истерик, и верховные главнокомандующие. Та же боязнь смотреть правде в глаза, то же отсутствие достоинства, та же позорная и подлая трусость, природная бестактность и неуважение к человеческому самолюбию1". Роковая насмешка и жестокость истории, преемственность власти, деспот Николай II и актер на ролях любовника революции Керенский, — те же основные черты характера, та же мелочность и то же чувство гадливого омерзения, вызываемое обоими. Ничего достойного высокого положения и великой переживаемой эпохи.
Тем временем в дом Верховного главнокомандующего прибыл комиссар Филоненко. Телеграмма Керенского была показана ему без всякого предупреждения, и он ответил так же, как и я получасом раньше: «Несомненная провокация». Поговорили и решили, что телеграмму Керенского Филоненко проверит у Савинкова, а пока получится ответ, было условлено никаких мер не принимать. Между тем известно, что после переворота установился совершенно новый порядок, характеризуемый тем, что нет ничего тайного, что бы не стало сейчас явным; а потому само собою ясно, что содержание означенной телеграммы немедленно облетело весь Могилев. И со всех сторон в дом Верховного главнокомандующего устремились люди различных положения и значения; одни волновались и кричали, что это гибель армии, неизбежный прорыв фронта, другие, что они этому позорному делу не приспешники и должности не примут, третьи — представители казачества — что казаки, верные своему слову о несменяемости Верховного, уведут с позиции по домам свои полки. Еще, собственно говоря, ничего не случилось, была только явно провокационная телеграмма неизвестного происхождения, а в Ставке уже создавалась атмосфера неминуемой катастрофы и возможности гибели страны. Я не сомневаюсь, что в такой обстановке Керенский спасал бы себя и слагал бы все полномочия. Между тем переговоры Филоненко с Савинковым не налаживались, и возбуждение и тревога в Ставке росли. Было получено сообщение, что вечером накануне в Ставку выехал министр иностранных дел Терещенко. Я не скажу, чтобы эти предложения, угрозы и обещания, сыпавшиеся со всех сторон, вносили бы
I Так в тексте.
II Так в тексте.
III Слово «самолюбию» вписано над зачеркнутым: «достоинству».
РАЗДЕЛ I
109
хотя какой-нибудь свет в нараставшее настроение; они запутывали его еще больше, сгущали скопившиеся тучи и создавали атмосферу, близкую к грозовой. Людям штатским, не бывшим на фронте, не участвовавшим в боях, не понять ни этой психологии, ни этого настроения. Здесь люди привыкли смотреть на жизнь, как на игрушку; сегодня — есть, а завтра — нет, привыкли во имя сознания великого долга служения родине идти в огонь и умирать, привыкли к открытому, честному бою и чуждались подлых приемов политиканствующих прохвостов. Здесь люди знали, что позади Галицийское отступление, позор Тарнополя и Риги, вокруг разлагающаяся армия, впереди — надменная угроза Гинденбурга: «Где вздумаю ударить на русском фронте, там и осуществлю все, о чем подумаю, и даже больше». Здесь люди понимали, что ставка идет на самостоятельное бытие России, на все будущее страны, что честь армии и ее слава уже отданы на поругание врагу. Здесь люди твердо знали, что честь армии для них претворялась в высокой должности Верховного главнокомандующего, и свидетели не принятого увольнения ген. Брусилова громко заявляли: «Довольно армии получать пощечины от руки зазнавшегося адвокатишки». Ведь если французские маршалы и офицерство прощали Наполеону его подчас безумные выходки, то причина этого лежала в самом Наполеоне; не он ли водил свои армии к славным победам, не он ли в разгар битвы воодушевлял свои полки и делил со своими офицерами и солдатами все трудности и опасности сражений и походов. Но ведь то был Наполеон, гениальный полководец, а ныне только Керенский, неудачный адвокат.
Но, к великому несчастью, все то, что в Могилеве рассматривалось и понималось как высшие идеалы великого свободного народа, в Петрограде в руках политиканствующих уличных мальчишек являлось дрянными побрякушками, которым место в грязи под тяжелым сапогом германца, а сущностью всего положения являлось преследование целей личных самолюбвишек1 и избрание атамана для затянувшейся игры в казаки-разбойники. Могилев и Петроград — два полюса, два мировоззрения, и придет время — история произнесет о них свой правдивый, но страшный приговор.
Филоненко вернулся из аппаратной и сообщил, что телеграмма Керенского действительно имеет силу, что он ничего не понимает, что, очевидно, создалось какое-то невероятное недоразумение, что он получил приказание немедленно отправиться в Петроград.
Тогда ген. Корнилов спросил ген. Лукомского, примет ли он от него должность. При выражениях всеобщего сочувствия и одобрения ген. Лукомский отказался от предлагаемой ему чести и отправился составлять телеграмму военному министру. Все присутствующие резко выражали свое негодование и возмущение, казаки продолжали грозить увести полки с фронта; Филоненко убеждал всех в наличности какого-то великого недоразумения и высказывал уверенность, что все уладится, но постепенно стал впадать в нервную прострацию. Было решено обратиться ко всем главнокомандующим фронтами с запросом по поводу их отношения к факту смены Верховного и ожидать ответа на телеграмму ген. Лукомского Савинкову.
Филоненко все время находился в доме Верховного главнокомандующего, вел себя как искренний сторонник ген. Корнилова, возмущался поведением Керенского и ругательски ругал его. Телеграмма ген. Лукомского была составлена и в точности передавала все распоряжения, отданные Савинковым в бытность его в Ставке. В скором времени на эту телеграмму по Юзу Савинковым
Так в тексте.
110
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ II
был дан ответ, не отвечающий достоинству смелого и решительного политического бойца, а характеризующий Савинкова как политиканствующую посредственность; ибо в этом своем ответе Савинков отвергал правдивость распоряжений, данных им в присутствии целого ряда свидетелей. Я всегда уважал Савинкова, а в этот момент я почувствовал резче, чем когда-либо, что этот человек — исключительный исполнитель при хорошем вожде; в иных же положениях — это безвольный человек, поддающийся влиянию третьих лиц и отражающий их в себе. Иначе я не в силах объяснить ответа Савинкова; ведь против очевидности вообще храбрые и умные люди не спорят. После этого начались разговоры по Юзу ген. Корнилова с Филоненко и Савинковым, которые затянулись почти до трех часов. Вокруг росло возбуждение против Временного правительства, против Керенского и комиссара Филоненко как его представителя, раздавались предложения о его аресте, высказывались убеждения, что все происходящее — это провокация с заранее обдуманным намереньем и искусно проводимая и т.д. Я успокаивал окружающих, насколько у меня хватало сил и умения, говорил, что фактов еще мало, что не нужно поспешности, и требовал терпеливого, вдумчивого отношения, но меня слушали мало, и возбуждение росло. Слухи о предполагавшемся аресте, очевидно, дошли и до Филоненко, и он пришел ко мне с сообщением об этом, а также и о том, что как верный слуга правительства, отставка которого еще не принята, он считает себя обязанным немедленно выехать в Петроград согласно полученному приказанию. Я вынул часы и сказал ему, что теперь об этом говорить поздно: поезд ушел. Тогда Филоненко сказал, что он смог бы уехать на автомобиле; но, во-первых, он сомневается, что таковой ему будет предоставлен, и, во-вторых, он не хотел бы уезжать без согласия ген. Корнилова, которого искренно чтит и на стороне которого всецело находится, и поэтому, по его мнению, самое лучшее было бы, если я ему устроил бы у ген. Корнилова арест на честное слово. Настоящее предложение искренно мною приветствовалось; с одной стороны, я видел общее возбуждение вокруг, с другой, считал пребывание Филоненко в Ставке очень полезным, так как предвиделась возможность возобновления переговоров по Юзу с Савинковым и ожидался ответ на приглашение ген. Корнилова, повторенное по аппарату Савинкову о приезде его и Керенского в Ставку. Об этой просьбе Филоненко мною было сказано нескольким лицам по выходе из комнаты, где мы с ним находились, и я немедленно передал ее ген. Корнилову, который согласился с моими доводами и осуществил просьбу Филоненко об аресте на слово. Таким образом, я утверждаю, что Филоненко в течение всего дня 27 августа находился на свободе, под арестом не сидел, оружие от него не отбиралось, и если номинально он и был арестован под честное слово, то это было сделано по его просьбе, переданной ген. Корнилову через меня. Правда, того же 27 августа были по чьему-то распоряжению арестованы помощник комиссара Фонвизин и офицер при комиссаре Языков, от них было отобрано оружие и они были заключены в приемной Верховного впредь до того момента, пока об этом не узнал ген. Корнилов, не вызвал к себе Фонвизина и, переговоривши с ним, не отпустил его и спутника на свободу; причем им было возвращено и оружие. Мне думается, что все заключение обоих вышеназванных лиц не продолжалось долее двух — двух с половиной часов. В течение дня были получены ответы от всех главнокомандующих фронтами, и, несомненно, общее сознание неизбежности катастрофы все нарастало и нарастало, тем более что присутствующие представители казачьих войск упорно твердили об обязательности для казаков делом и поведением поддержать постановление Совета Союза казачьих войск. Для того, чтобы внести успокоение в
РАЗДЕЛ I
111
окружающих его смятенных и возбужденных людей, ген. Корнилов заявил, что он должности своей не сдаст впредь до приезда в Ставку членов Временного правительства. Таким образом, был сохранен мозг армии — Штаб Верховного главнокомандующего, была возвращена ему обычная работоспособность, и ход оперативной работы не был прерван ни на один день; в чем и скрыта причина того, что фронт оказался непрерванным и что армия сравнительно легко перенесла провокационную выходку своего революционного, себялюбивого, не думающего о стране правительства. Я не касаюсь здесь безобразных выходок в Главной квартире Юго-Западного фронта; ибо вина разрухи этого фронта всецело на совести комиссара и представителей фронтовых организаций, которые в сознании своего великого достоинства и благородного примера Временного правительства сочли возможным провоцировать темную и бессознательную солдатскую массу во имя сведения личных счетов с одним из доблестнейших генералов Русской армии, носителем ее чести и былой славы. В ослеплении мелких самолюбий, в эгоизме удовлетворения личной жалкой мести эти убогие представители революционной России, с одной стороны, поставили на карту все довольствие армии и ее снабжение хлебом и фуражом, и без того после Тар-нопольского разгрома находившееся почти на грани катастрофы, и, с другой стороны, своей провокационной агитацией нарядили русского солдата в такие облачения хама и хулигана, которых им никогда не забудет солдатская масса, просветленная тяжелыми грядущими событиями. Это сохранение работоспособности Штаба Верховного главнокомандующего в эти исключительно грозные дни — лучшее доказательство полной самоотверженности всех, находившихся в Ставке в то время.
В течение же этого дня было получено сообщение о назначении Верховным главнокомандующим ген. Клембовского, о временном переносе Ставки и штаба в Псков и о патриотическом отказе ген. Клембовского от этого назначения. Эта роковая телеграмма окончательно возмутила всех, и настроение обострилось до последнего предела. Становилось явным, что во главе страны стоят не правители, а преступники-предатели. Для кого же является тайной, что Штаб Верховного — это мозг армии, в нем в бесчисленных клеточках скрыты все карты расположения армий, численный и нравственный учет всех сил и отдельных частей, как своих, так и противника, задачи, выполняемые отдельными армиями, все распоряжение направлением подкреплений, их места расположения, постепенность использования и т.д., и что этот мозг бесчисленными проводами-нервами связан со всем тылом армии? Кому могла прийти в голову предательская мысль перенести Штаб Верховного в Псков, т.е. в пункт, лишенный всего необходимого материала для руководства армиями и даже не имеющий с ними связи, за исключением армий Северного фронта? Если такая простая истина являлась для министра-председателя и его военного министра незначащею подробностью, обстоятельством, не заслуживающим внимания, то ведь для каждого военного, мало-мальски смыслящего в современной организации армии, это являлось актом предательства, покушением на самую жизнь армии, фактом, подтверждающим все сообщения контрразведки о планах предательства армии. Есть обстоятельства, которые не могут рассматриваться с обыкновенной гражданской точки зрения; для правильного их освещения необходимо становиться на точку зрения людей, их воспринимающих, и стремиться понять их психологию. Несомненно, к разряду таких фактов относится перевод Штаба в пункт, не связанный телеграфом со всеми армиями. Если явление такого порядка со штатской точки зрения можно рассматривать как проявление безусловного легкомыслия и самодурства, то с точки зрения военной такому по-
112
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ II
ступку нет иного названия, нет другой квалификации, как предательство, измена, умышленное убийство армии. Ясно, что телеграмма эта, попавшая в исключительно военную среду, произвела соответствующее впечатление, и тогда же было решено, пусть будет, что будет, а во имя спасения армии и страны должность не сдавать впредь до приезда в Могилев соответствующего лица. Так действуют люди, которые предпочитают смерть гибели порученного и доверенного им народом дела; так действовали в Ставке, но не так поступали в штабе Юго-Западного фронта г. Иорданский и ему же присные. Не могу не упомянуть об одной имеющей некоторое значение подробности. Вышесказанную точку зрения вполне разделял комиссар Филоненко и высказывался в том же духе, призывая на голову Керенского все громы и молнии небесные. Ответа из Петрограда на подтвержденное утром по Юзу приглашение приехать в Ставку до вечера не последовало. Филоненко переговорил с ген. Корниловым, и между ними было решено, что ночью Филоненко с экстренным поездом уедет в Петроград. Перед отъездом Филоненко забежал ко мне проститься, и так как у нас в комнате было много посторонних лиц, он вызвал меня в коридор, где мы и разговаривали. Филоненко был сильно расстроен и почти не владел собой; это его нравственное состояние резко проявлялось вовне. Я уговаривал его успокоиться, держать себя в руках и относиться к происходящим событиям с наибольшим хладнокровием, ибо сила только в спокойствии.
Филоненко сказал мне приблизительно следующее: ясна наличность величайшего исторического недоразумения, причины — истеричность и неуравновешенность Керенского, глупость Львова, трусость всего состава правительства и преследование каких-то личных целей непосредственно председателем Совета Министров. Непонятна для него исключительно роль Савинкова во всей этой кутерьме. Тем не менее он надеется найти в себе силы и доводы, чтобы убедить всех в Петрограде ликвидировать это недоразумение, и надеется на успех. Он обращается ко мне с просьбой воспрепятствовать приему скороспелых решений и постараться сделать так, чтобы ничто не попало в газеты. В этом случае он надеется, что успех его поездки будет гарантирован. Мы расстались дружески с взаимными увереньями в продолжении совместной работы во имя «спасения родины». Случайный свидетель нашего прощания полковник Голицын накинулся на меня после ухода Филоненко за дружеское прощание, называя его провокатором и предателем. Я отвечал категорически и определенно: что до сих пор о Филоненко я слышу одни разговоры, фактов же его предательства нет, и потому, пока таковых у меня не будет, я буду относиться к нему по-прежнему дружески, ибо, помимо всего остального, я считаю его человеком умным и в беседе с ним нахожу для себя удовольствие. К вечеру этого дня настроение в Ставке было чрезвычайно напряженное, полное всяких предположений и страхов; но вместе с тем и линия поведения была сразу же взята вполне определенная: прежде и раньше всего — дела военные, фронт и оперативные занятия, затем ликвидация внутренней смуты и выяснение невероятного недоразумения.
Дальнейшее развитие событий
С момента отправки телеграммы о смещении ген. Корнилова с должности Верховного главнокомандующего в том виде, как она была отправлена из Петрограда, без числа и номера, события уже потеряли всякую логическую последовательность: началась какая-то истерическая свистопляска, не сдерживаемая никакими соображениями государственной безопасности, блага страны и вооб-
РАЗДЕЛ I
113
ще того, что принято понимать под человеческою порядочностью. Люди обнажились без всякого стыда перед всей страною, на глазах всего народа скинули свои одежды и показались в том виде, в каком они есть на самом деле.
Смещение ген. Корнилова с должности Верховного главнокомандующего по единому распоряжению Керенского, ибо официальная телеграмма подписана «Керенский» и ни слова больше, — есть акт государственного преступления, дерзкого и тщеславного превышения власти. Всей стране известно, что назначение и смещение с должности Верховного главнокомандующего должно происходить не иначе как по опубликовании указа Сенатом.
Вечной памяти самодержавный режим к этому именно акту верховной власти относился с чрезвычайной осторожностью и торжественностью, твердо памятуя, что оборона страны и выбор и назначенье для него особо доверенных лиц есть первое условие дальнейшего существования государства. Блаженной памяти революционный режим Александра IV1 именно в этой области государственной обороны считает вполне допустимым всякие фокусы и вольты самодурства, ибо иначе назвать то, что было сделано с ген. Корниловым, невозможно.
Итак, обстановка в Ставке сложилась приблизительно нижеследующим образом. С одной стороны, вполне незаконное отрешение от должности, акт величайшего предательства армии в виде переноса Штаба в пункт, не имеющий связи со всей армией, факт невероятно наглого отрицания только что отданных распоряжений; с другой стороны, телеграммы главнокомандующих о неизвестности какой-либо смены на посту Верховного главнокомандующего, заявление представителей казачества о поддержке казаками своих резолюций и необходимости продолжения оперативной работы в смысле сохранения армии и целости фронта. Вот та альтернатива, которая стояла перед людьми, находящимися в Ставке в момент получения гнусной телеграммы министра-председателя с объявлением ген. Корнилова и других мятежниками, предателями и изменниками. Такую телеграмму мог послать только вполне безответственный человек, сумасшедший монарх, играющий судьбами своей страны с легкомыслием, достойным игрока в кости.
Для нас, в данном случае я могу сказать и для меня, потому что эта телеграмма вытаскивала меня во главу так грубо созданных «мятежников» и «предателей», это известие явилось ударом хлыста, ничем не вызванным, ничем не заслуженным.
Здесь мне, к крайнему сожалению, приходится оговориться и снова коснуться лично себя. Вся страна совершенно не знала меня, и в самом деле, какой-то ординарец в чине всадника-охотника, т.е. солдата, никому не ведомый, оказывается вдруг монаршею волею Керенского во главе заговора и в объявлении об означенном заговоре приходится оповещать всю страну о том, чем этот всадник занимался раньше. Ну, что можно выдумать жальче и ничтожней этой телеграммы? Перед этой телеграммой я становлюсь совершенно в тупик и утверждаю, что такую телеграмму мог послать исключительно или человек до крайности ограниченный умственно, или человек, привыкший подписывать не читая все, даже то, что подсовывают его враги. Полное отсутствие собственного достоинства и чистосердечное признание в крайнем бессилии власти — вот единственно возможная характеристика этого безумного послания. Растерянность ли, граничащая с прострацией? Последний ли приступ паралича, добивающий тяжко больного? Я затрудняюсь понять возможность появления телеграммы в подобной редакции и способность ее подписать.
1 Здесь имеется в виду А.Ф. Керенский.
114
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ II
Но, несмотря на все вышесказанное, телеграмма существовала, и с ней приходилось считаться как с одним из величайших обстоятельств переживаемого момента. Эта телеграмма затрагивала не только нас, в ней перечисленных, она охватывала все создавшееся положение и квалифицировала его. В этом именно и заключается весь ее ужас и все ее безумие. И вслед за этой телеграммой полетели другие телеграммы, воззвания, приказы и т.д., посыпались как из рога изобилия, одна за другой, и все написанные на один и тот же лад: жалкие слова, пустозвонные призывы, ругань и брань без конца, и ни слова, и ни в одной из них о великой страдалице — русской земле, нашей общей Родине. Мне кажется, для выяснения всего вопроса было бы достаточно взять, с одной стороны, все истерические выкрики правительства и его агентов, а с другой — все обращения и приказы ген. Корнилова, и не понадобилось ни следствия, ни суда, ни всего этого гама и шума для того, чтобы честно и открыто ответить на вопрос, которая из обеих сторон стояла за защиту интересов Родины и ее бытия и которая себялюбиво схватилась за спасение собственных выгод и мелкого самолюбьишка.
Но телеграмма была получена в Ставке и одновременно разнеслась по всей стране. За первою ложью гналась следующая и грозила мерзкою слюною неправды и дикого озлобления затопить весь народ. Наглая, бесстыдная, подтасованная ложь услужливо передавалась по всем телеграфным проводам, поднимая на свою защиту все темные, бессознательные, эгоистические элементы страны. Одна телеграмма гласила о реставрации, другая — об отобрании всех завоеванных свобод, третья — об отнятии земли и т.д. Что ни слово, то ложь, наглая, бесконечная ложь, рассчитанная на самые хищнические инстинкты, на самые шкурные вопросы. Иначе говоря, во имя защиты собственных интересов и выгод поднимались для борьбы все мелкие местные самолюбвишки, затемнялась общая цель, и великий народ-страдалец, охваченный психозом себя-потопления1, толкался еще глубже, еще настойчивее в бездну небытия, в яму торжества безнравственности и подлости.
В связи со всем вышеизложенным, особенно в связи с событиями 27 августа, с телеграммой ген. Клембовскому и о переносе Штаба в Псков для всех находившихся в Ставке вопрос о будущем перестал существовать. Ясно — правительство добивало армию, открывало фронт врагу и предавало Родину. Для нас выбора не было, и решение, приветствуемое всеми, было вынесено: мы умрем вместе с армией, вместе с Родиной, ибо вне Родины и с раздавленной армией, опозоренной навсегда, без надежды на лучшее, великое будущее нам не жить. И вслед за принятым решением прежде и раньше всего все внимание было обращено на фронт, и вся забота была устремлена на его сохранение и спокойствие. Штабная работа продолжалась, как будто ничего не случилось, и оперативные распоряжения и приказания прерывались только создаваемыми на местах, как, например, в штабе Юго-Западного фронта, затруднениями.
Одновременно с этим было опубликовано первое воззвание к народу. В этом воззвании говорилось о том, что свершилась великая историческая провокация, но что родина находится в смертельной опасности, и потому нет места личным обидам и оскорблениям, и пред лицом всего народа заблудшие правители приглашались прибыть в Ставку и исчерпать недоразумение. Помните, что эта телеграмма подписывалась и посылалась военными, т.е. людьми, привыкшими с оружием в руках отстаивать свою честь и честь своего мундира, и если вы только вспомните это, для вас станет ясным, что единым лозунгом этих людей было «от великой любви к родине».
Так в тексте.
РАЗДЕЛ I
115
Обстоятельства внутренней политической жизни благоприятствовали осуществлению высказываемых мною предположений. Развал власти, разруха внутри нарастали, и ген. Корнилов воспользовался первым представившимся случаем, чтобы с честью уйти из Петрограда на пост командующего VIII армией, уже с начала войны заслужившей себе славу самой доблестной армии. Официально ген. Корнилов получил назначение в 8-ую армию в конце апреля месяца.
VIII армия
В течение месяца я оставался в Петрограде ликвидировать свои личные и служебные дела и прибыл в Черновицы в штаб 8-ой армии в конце мая месяца. Не преследуя никаких личных целей и стараясь оставаться в тени, я избегал посещать штаб и вообще показываться в тех местах, где почему-либо мог обратить на себя внимание.
С первых же дней моего приезда из разговора с ген. Корниловым выяснилось, что прибытие его на фронт встречено недружелюбно высшим командным составом, что и ген. Гутор, главнокомандующий Юг[о]-3[ападным] фронтом, и ген. Брусилов, Верховный главнокомандующий, видят в ген. Корнилове сильного соперника и возможного заместителя и, начиная с самых мелочей, стараются постоянно всунуть ему палки в колеса. Одновременно стало совершенно очевидным, что выработанный ген. Брусиловым, Гутором совместно с Керенским план наступления не выдерживает самой снисходительной критики при условии наличности того состояния армии, в котором она находилась в конце мая и начале июня. Удар на фронте 11-ой и 7-ой армий представлялся лобовым ударом, направленным против наиболее сильно укрепленных позиций, защищаемых лучшими войсками противника. И не нашей, тогда уже разваливающейся армии было по силам идти в лоб против таких позиций и такого противника.
Ген. Корнилов сразу же понял сущность всей операции, предсказал ее полный провал и умолял во имя «спасения родины» изменить составленный план, перенеся удар в долину реки Днестра между этой рекой и Карпатами; дабы таким образом развить наступление против слабых укрепленных позиций, менее стойкого врага и главным образом лобовой удар обратить во фланговый. Дово-
1 Так в тексте.
82
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ II
ды ген. Корнилова были оставлены без внимания, ему было отвечено, что союзники, внутренняя политическая обстановка страны требуют немедленного «наступления», что нет времени для перегруппировки войск. И таким образом было решено заведомо обреченное на неудачу наступление и подготовлена почва к Тарнопольскому разгрому; ибо очевидно было для всякого, что любая неудача при тогдашнем состоянии армии в этой армии подорвет и без того разваливающуюся дисциплину, падающее доверие к командному составу и т.д., но неизбежное должно было случиться и случилось; ибо в настоящее время никому не верим, никого не слушаем и все испытываем на личном опыте. Уж «если падать, то как следует! Так падать, чтобы не встать».
Учитывая всю неизбежность надвигающейся катастрофы и будучи бессильным предотвратить ее, ген. Корнилов находился в очень тяжелом нравственном состоянии; тем более что всевозможные говорильные меры, предпринимавшиеся со стороны правительства, организаций союзников только все сильнее и сильнее разлагали армию и отвлекали командный состав от исполнения его прямых обязанностей. В это время ген. Корнилову пришла мысль для спасения положения просить о прирезке фронта 8-ой армии за счет 7-ой посредством присоединения к ней 16-го и 12-го корпусов как единственного участка, на котором могло быть предпринято наступление; так как первоначальный фронт расположения 8-ой армии, гребень Карпатских гор, являлся мертвым фронтом без объекта наступления, без питающих путей сообщения для накапливания войск и т.д. В случае получения этой прирезки ген. Корнилов полагал возможным сорганизовать наступление при помощи собственных сил 8-ой армии, стягивая большинство войск к одному участку фронта.
Соответствующая телеграмма ген. Корниловым была послана ген. Гутору и Брусилову, но ответа не поступило. Тогда я, зная громадное влияние иностранцев на наши внутренние дела и имея большие связи в посольствах в Петрограде, предложил ген. Корнилову свои услуги в качестве особого посланца в посольства на предмет выяснения истинного положения на фронте и просьбы оказания помощи и содействия.
Ген. Корнилов выразил свое согласие на мое предложение и командировал со мной для выяснения стратегической обстановки военным миссиям союзников полковника Голицына. Мы вдвоем немедленно отправились в Петроград и посетили французскую и английскую военные миссии, где наше предложение было встречено весьма сочувственно и нам была обещана возможная в пределах дипломатических сношений помощь. В тот же день нами в Петрограде от ген. Корнилова была получена телеграмма о прирезке фронта. Таким образом, цель нашей поездки была достигнута, собственно говоря, помимо нашего выступления, и если оно оказалось полезным, то лишь в смысле необходимого усиления артиллерии, отрядов броневых автомобилей и снабжения аппаратами и запасными частями авиации армии.
Возвратившись на фронт, я застал ген. Корнилова всецело занятым подготовкой наступления 25-го июня. Впоследствии услужливые корреспонденты приписали ген. Черемисову весь успех наступления, но я как очевидец должен категорически заявить, если не для современников, то для суда истории, что вся операция 25 июня была задумана, разработана и подготовлена ген. Корниловым: что касается ген. Черемисова, то Россия уже однажды пожала плоды его самостоятельной работы во время отступления 8-ой армии, которая отходила не в лучшем виде, чем ее ближайшие соседки 11-ая и 7-ая армии, и во время какого отступления ген. Черемисов доказал полную свою неспособность руководить на деле, а не на бумаге большими войсковыми массами. Я не сомнева-
РАЗДЕЛ I
83
юсь, что это было первое сравнительно не тяжелое предупреждение; за ним последует следующее и роковое по новой должности, занимаемой ген. Череми-совым, и тогда вся страна узнает, кто говорил правду, но боюсь, что это будет слишком поздно. Я же утверждаю, что весь успех боев 25 и 26 июня — это дело рук и таланта ген. Корнилова; но этот человек с характеризующей его скромностью даже мне при возвращении с поля сражения упрямо старался доказать, что вся честь и заслуга победы принадлежит ген. Черемисову. Для такого самопожертвования, по-моему, действительно необходимо одно непременное условие: надо быть ген. Корниловым.
В эти дни подготовки боев ген. Корнилов приказал мне объезжать пехотные полки, предполагавшиеся для атаки, знакомиться с настроением солдатской массы, полковых комитетов, если удастся, поднимать настроение и свои впечатления докладывать ему.
Я успел побывать приблизительно в 15-18 полках, причем в каждую часть привозил в подарок от имени командующего армией табак, папиросы, бумагу и т.п. Накапливающиеся у меня впечатления я передавал ген. Корнилову. Не могу не упомянуть о первой Заамурской дивизии, дважды посещенной и самим ген. Корниловым. В бытность этой дивизии в 7-ой армии против нее чуть ли не собирались ставить боевой заслон, так как ожидали почему-то с ее стороны удара на свои войска в случае их перехода в наступление. Эта же дивизия, переведенная в состав 8-ой армии, специально обработанная ген. Корниловым, пошла в атаку и дралась доблестно. Должен упомянуть, что ген. Корнилов настолько подробно входил в подготовку операции, что сам лично назначал, например, в первом полку этой дивизии отдельные части для атаки определенных целей и в самые последние дни устранял неспособных командиров полков.
В отношении картины боя и атаки 25 июня могу сказать со слов опытных очевидцев операции, что стремительность удара, подъем духа отдельных частей напоминали лучшие дни славных боев Русской армии, что отдельные полки соревновались между собой в моменте начала атаки.
Операция была осуществлена силами одной восьмой армии без присылки каких-либо подкреплений. Успех боя 25 июня известен всей России и не требует повторного описания. Продвижение вперед на 25-30 верст, до семидесяти орудий, около двухсот пулеметов, громадные запасы снарядов и всяких трофеев при двенадцати, тринадцати тысячах пленных.
Несмотря на все усилия, успех не мог быть развит, победа была локализирована, мольбы о подкреплениях не были услышаны, личные счеты, страх роста популярности ген. Корнилова заставили высший командный состав отказать в предоставлении возможности дальнейшего развития одержанной победы.
Ген. Корнилов был в отчаянии. Как русский он болел душой, как военный и генерал он предвидел грядущую катастрофу у Тарнополя. Дело в том, что организация наступления в 8-ой армии и в соседних седьмой и одиннадцатой в корне отличались друг от друга. Тогда как в первой наступала вся масса пехоты, в двух других шли вперед ударные части. Следствие: в первой незначительные потери и убыль вне зависимости от личных качеств солдат, во вторых — уничтожение большей части доблестного и лучшего состава. Должен отдать должную дань каждому в этой подготовке участвовавшему, в вышеуказанной организации наступления — большая заслуга комиссара восьмой армии М.М. Филоненко и его помощника Н.И. Ципкевича.
Встретив ген. Корнилова в вышеописанном нравственном состоянии и узнав причины его, я обратился к нему с предложением немедленно отправиться в
84
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ II
г. Каменец-Подольск к комиссару фронта Б.В. Савинкову и изложить ему все положение. Ген. Корнилов одобрил мое предложение и для стратегических объяснений командировал со мной полковника Голицына. Мы вдвоем немедленно в автомобиле выехали из Коломыи в город Каменец-Подольск.
Сама судьба благоприятствовала нам; при въезде в местную гостиницу Гранд-Отель немедленно по приезде в город Каменец-Подольск нами в воротах гостиницы были встречены Б.В. Савинков и М.М. Филоненко, направлявшиеся в ресторан обедать.
М.М. Филоненко отправился с нами, и мною за обедом ему подробно было изложено все создавшееся положение; прошлое, настоящее и будущее всей операции. Я был, насколько помнится, очень возбужден и говорил, вероятно, чрезвычайно горячо. М.М. Филоненко вполне разделил, кажется, мои соображения и доводы полковника Голицына. После обеда из кабинета вышел обедавший там в другой компании Б.В. Савинков, и я вкратце сообщил ему цель моего приезда и все рассказанное нами М.М. Филоненко.
Результатом этой беседы было собрание председателей всех армейских комитетов Юго-Западного фронта, всех комиссаров и посылка этим собранием телеграммы военному министру, Верховному главнокомандующему и копии главнокомандующему Юго-Западным фронтом с требованием о назначении ген. Корнилова главнокомандующим фронтом. Узнав от М.М. Филоненко об отправке этой телеграммы, мы на следующее утро выехали обратно в штаб в Коломыю.
Заканчивая описание событий, происшедших в 8-ой армии, я не могу не остановиться хотя бы мимоходом на приезде А. И. Гучкова в штаб армии к ген. Корнилову с просьбой о зачислении его в один из полков армии. А.И. Гучков был дважды принят генералом и на все обращенные к нему просьбы получил вполне определенный ответ, что ген. Корнилов, принимая во внимание чрезвычайно яркую политическую окраску А.И. Гучкова, считает неудобным для себя какие-либо хлопоты о зачислении Гучкова в один из полков восьмой армии и предоставляет самому Гучкову добиться этого зачисления. Туземная дивизия, к которой обратился А. И. Гучков с просьбой о его зачислении, отказалась принять его в какой-либо из ее полков. Вследствие вышеизложенного А. И. Гучкову пришлось оставить восьмую армию и переехать в седьмую; впоследствии он, кажется, был зачислен в один из полков Кавказской казачьей дивизии.
Мое знакомство с Б.В. Савинковым и М.М. Филоненко
Как сказано выше, мне пришлось столкнуться с Б.В. Савинковым и М.М. Филоненко в Каменец-Подольске и впервые вступить с ними, если можно так выразиться, в деловые отношения. До этого времени я однажды встречался с Б.В. Савинковым в Петрограде, где был познакомлен с ним журналистом, бывшим эмигрантом Е.П. Семеновым; насколько мне помнится, наша беседа в то время касалась возможного сотрудничества Савинкова в предполагавшемся мною к изданию еженедельном журнале.
С М.М. Филоненко я неоднократно встречался в штабе восьмой армии и, насколько у меня создалось представление, у нас как будто сразу установились порядочные отношения, хотя временами Филоненко, казалось, боялся этих отношений и, во всяком случае, опасался и присматривался ко мне. Впоследствии, познакомившись с обоими названными лицами гораздо ближе, я не считаю возможным пройти их молчанием и остановлюсь на их характеристике несколько подробнее.
РАЗДЕЛ I
85
Б.В. Савинков представляет собою достаточно большую фигуру допереворот-ной России. Его репутация создана не словами, а делами; имя его широко известно, а потому ко всему сказанному про него в печати мне остается добавить лишь несколько строк. Мне кажется, что тяжелое прошлое, постоянная опасность преследования, необходимость исключительно конспиративной работы наложили на него свою печать, и в настоящее время он сохраняет еще многие следы этого прошлого, и в большой общественной работе эти привычки и навыки должны ему, несомненно, мешать. Человек сильный, решительный и смелый, по моему мнению, он является исключительно надежным исполнителем во всякой отрасли, в которой ему представилось бы работать; но я полагаю, что тяжелая работа прошлого лишила его способности широкой творческой деятельности, руководимой личной инициативой, в области создания новых условий государственной и общественной жизни.
М.М. Филоненко имеет большой основной недостаток, которым является его молодость, а вместе с ней излишняя горячность, отсутствие выдержки и чрезмерное честолюбие. Это комок нервов, способный на проявление величайшего геройства, но в то же время и великую прострацию. Я считаю его человеком редко умным, очень образованным, талантливым оппонентом и оратором с сильною волею в смысле подчинения себе массовой воли в отдельные критические моменты жизни и совершенно безвольным в отношении отдельных личностей в условиях повседневной жизни. Это человек если и не способный сам к творческой работе, то исключительно талантливый истолкователь всякой новой идеи и мысли; обосновать брошенную мысль в обстановке прошлого и настоящего, окрылить ее теоретическими построениями, развить в виде целого ряда мер практического приложения — во всех этих отношениях я бы затруднился назвать достойного ему соперника. Мне кажется, карьера этого человека еще только что началась, и в будущем строительстве российской государственности он еще не раз блеснет чрезвычайно резким светом, и в этом отношении, я полагаю, он пойдет значительно дальше Савинкова. Его натянутые и недружелюбные отношения со многими людьми, враждебность к нему со стороны целого ряда лиц, на мой взгляд, главным образом объясняются тем, что он как бы торопится жить, он скользит сверху, не смотрит по сторонам, не вникает в окружающую повседневность и потому многих оскорбляет, задевает самолюбие и во все стороны, как ощетинившийся еж, колет всякого к нему приближающегося; но пройдут года, явится опыт, жизнь раз-другой хватит его как следует, и я уверен, что в лице М.М. Филоненко молодая Россия будет иметь одного из самых полезных и толковых работников.[...]1
Назначение ген. Корнилова Верховным главнокомандующим
Во время пребывания штаба фронта в г. Бердичеве я был однажды позван к ген. Корнилову; причем пришедший за мной адъютант передал мне, что генерал его очень торопил и приказал мне явиться немедленно. Едва я успел переступить порог кабинета, как генерал обратился ко мне с сообщением, что он назначен Верховным главнокомандующим. Признаюсь, что я был чрезвычайно далек от мысли о возможности столь быстрого назначения, несмотря на то что окружающая обстановка и петроградские события как будто бы ясно говорили о том, что наша страна входит в не встречавшуюся еще во всемирной истории
1 Далее опущен раздел «Назначение ген. Корнилова главнокомандующим Юго-Западным фронтом».
86
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ II
эпоху «сверхпомпадурства» и потому ныне каждому русскому обывателю прежде и раньше всего надлежит отказаться от способности чему-либо удивляться.
Тем не менее сообщение генерала было для меня настолько неожиданно, что я просил предоставить мне несколько времени для того, чтобы иметь возможность хотя бы немножко подумать. Не скрою, что я сразу же заметил, что полученное назначение было по сердцу генералу и что внутренне он был доволен; ибо кому не известно, что мечта каждого военного и генерала — стоять во главе всех вооруженных сил страны.
Возвратясь в кабинет генерала после некоторого непродолжительного отсутствия, я просил его разрешения высказаться откровенно и приблизительно изложить ему нижеследующие мысли. Назначение Верховным не следует принимать тем более, что эта должность прежде и раньше всего административная и потому в настоящее время сильно связанная со всею внутреннею политикою страны, каковая политика покамест в ближайшем будущем, кроме дальнейшего развития анархии и чисто русской неразберихи, ничего не обещает. Затем эта должность имеет мало общего с непосредственным водительством войсками и потому всякая боевая слава уже становится почти невозможной. Кроме того, за время командования генералом фронтом ничего не сделано в смысле боевом; ибо нельзя же считать заплатанье1 Тарнопольского разгрома стратегическим успехом, и следует, во всяком случае, дождаться на этой должности возможности наступающих действий и оставить ее только после блестящих побед.
Далее, несомненно, на Верховном главнокомандующем, а не на ком-либо другом лежит ответственность за продовольствие армии, и если, по моему мнению, при немедленной организации продовольственной части еще можно пропитать Юго-Западный фронт благодаря близости хлебородных губерний и соответствующей сети железных дорог, то это совершенно невозможно в отношении Северного и Западного фронтов. К сказанному я прибавил, что в современной обстановке не представляется интересным принимать на себя всю ответственность и, наоборот, надлежало бы находиться в таком положении, чтобы стоять как бы за заслоном в отношении к внутреннему неустойчивому и крайне бессознательному политическому центру.
Во время доклада я заметил, что мои соображения, хотя как будто бы и разделяются генералом, но одновременно и раздражают его. И действительно, в конце моего доклада генерал показал мне телеграмму Временного правительства и выразил мнение, что она средактирована таким образом, что от назначения отказаться невозможно. Тогда я заявил, что пассивное подчинение приказу и прием должности без всяких условий обратит генерала в такого же серого, рядового Верховного главнокомандующего, какими были и его предшественники, и поэтому надлежит, по крайней мере, во имя «спасения родины» поставить условия о реорганизации армии на началах, могущих вернуть ей известную боеспособность. Я не могу сказать, чтобы и это предложение пришлось генералу по душе; но в этом случае" бестактность, дабы не сказать резче, петроградского сверхпомпадурства оказала неожиданную поддержку моей идеи. Дело в том, что, решив принять должность Верховного главнокомандующего, ген. Корнилов вызвал в заместители себе ген. Балуева; петроградское же сверхпомпадурство, будучи чрезвычайно высокого мнения о своих военных способностях, не справляясь вовсе с мнением нового Верховного, ибо ясно, всякий человек, получивший такое назначение, должен быть счастлив и потому наслаждаться,
I Так в тексте.
II Далее зачеркнуто: «нет».
РАЗДЕЛ I
87
сочло за благо главнокомандующим Юго-Западным фронтом назначить ген. Че-ремисова. Между тем этот генерал за время командования восьмой армией успел доказать свою неспособность распоряжаться большими массами войск, и потому ген. Корнилов считал невозможным передать ему начальствование над самым важным фронтом. Эта телеграмма из Петрограда оказала на генерала должное влияние и на деле показала, что молчаливое согласие на прием должности к добру не ведет и, взваливая на его плечи всю ответственность, одновременно с этим лишает его сил и возможности эту ответственность нести; ибо издревле известно, что главный недуг помпадурства есть невозможность самоограничения в точных пределах самодурства. После этого генерал согласился с моими доводами, и им была послана Временному правительству средактированная мною телеграмма. И тогда началось знаменитое Бердичевское трехдневное сидение и столь же продолжительное нахождение армии без верховного командования, телеграфные переговоры с Временным правительством, присылка для улаживания конфликта комиссара Филоненко — все чрезвычайно резкие признаки великой эпохи сверхпомпадурства. Насколько мне кажется, этот инцидент более всего наслажденья доставил именно М. Филоненко; ибо его тщеславие в исполнении этой миссии нашло глубокое удовлетворение, что неоднократно прорывалось у него наружу. Это сидение окончилось приездом М. Филоненко и заверением его от лица Временного правительства в том, что поставленные ген. Корниловым условия будут осуществлены.
За время этого сидения я впервые почувствовал, что ген. Корнилов как будто бы утомлен моим постоянным общением с ним. Эпизод этот чрезвычайно характерен, и потому я считаю долгом остановиться на нем подробнее. Кроме всего вышеизложенного о ген. Корнилове, отдельных черт характеристики, общего нравственного облика, делающего его на голову выше всех окружающих, — я не могу не указать на одну чрезвычайно редкую и вместе с тем интересную черту его характера, а именно — человек исключительной, сумасшедшей воли, настойчивости и решительности в исполнении раз принятого им решения, он оказывается человеком крайне бесхарактерным в течение всего периода выбора того или иного решения. И я ясно почувствовал во время нашего Бердичевс-кого сидения, что воля ген. Корнилова утомлена моей волей, о чем тогда же говорил с полковником Голицыным. Поэтому, когда ген. Корнилов позвал меня как-то к себе и заявил, что Временное правительство через посредство министра Терещенко указывало ему на мое безответственное влияние и просило о моем устранении из числа его окружающих, я просто просил его сказать мне, действительно ли это так или, может быть, это только предлог, найденный им самим. Он подтвердил мне сказанное, и тогда я немедленно решил уехать. Ген. Корнилов сказал мне, что он предоставляет двухмесячный отпуск. Вечером того же дня из откровенного разговора с полк. Голицыным я узнал, что г. Терещенко не только заявлял переданное мне генералом, но позволил себе уже лично рассказывать про меня всякие гадости, вплоть чуть ли не до обвинения меня в шпионстве. Сугубо известно из истории того же помпадурства, что излюбленное средство борьбы этих господ была клевета и возведение всяческих, по возможности самых нелепых поклепов; очевидно, гг. сверхпомпадурам оставалось только идти по проторенной их предшественниками дорожке, ибо как люди, принадлежащие к этой чрезвычайно ценной породе, выдумать что-либо своего и нового они не могли.
По приезде в Бердичев М.М. Филоненко я начал с ним самую откровенную беседу о себе лично; я передал ему сделанное мне генералом сообщение, причем Филоненко полностью его подтвердил и прибавил, что то же самое
88
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ II
говорил ему и Б.В. Савинков, которого Терещенко старательно настраивал против меня.
Я сказал Филоненко, что лично ничего не имею против моего отъезда, но боюсь, что мое отсутствие ген. Корнилов, особенно принимая во внимание его новое назначение, будет со всех сторон обложен разными партийными деятелями и добровольцами и, пожалуй, благодаря своей отчужденности от всякой политической деятельности, сделает какие-нибудь неправильные политические шаги, трудно поправимые в будущем и мешающие единой цели — «спасению родины». Филоненко обещал мне и дал честное слово сделать все возможное, дабы уберечь генерала от сторонних политических влияний, и в случае чего немедленно вызовет меня, с какою целью я дал ему мои адреса на время моего отсутствия.
22 июля около 12 ночи я откланялся ген. Корнилову и на ст. Казатин покинул поезд Верховного главнокомандующего, который следовал из Бердичева через Киев в Могилев.
Я уехал в имение к моим родственникам в Балтский уезд Подольской губернии и 1 августа был в Петрограде для того, чтобы вступить в исполнение моих довоенных служебных обязанностей.
Время, проведенное в деревне, и встреча с ген. Корниловым 3 августа в Петрограде
В Петрограде я нашел полную сумятицу и неразбериху, общее трепетанье и испуг; все кричали и голосили об общей гибели, развале, разрухе, и все, все заботились, без исключения, о своих собственных пользах, интересах и выгодах. Одни требовали увеличенья заработной платы, другие скрывали свои прибыли, третьи спекулировали, четвертые создавали новые организации и изобретали новые платные места, что же касается министров, то они в большинстве женились или стремились к этому. Шли партийные раздоры, споры, теоретические рассуждения и разговоры без конца. Одним словом, Петроград оставался верным самому себе и, утопая в нескончаемых потоках слов, наивно думал, что он творит великое дело спасенья родины и воссозданья новой демократической России. Однако тоска по власти, разочарованье неясное и глухое безделье и здесь бросались в глаза, и люди, живущие в чиновничьем городе, по-бюрократически же изыскивали средства к общему спасению, видя одно целительное и спасительное лекарство от этих болестей" и несчастий в новом списке состава Совета Министров.
В первый же день приезда мне было показано несколько таких чудодейственных рецептов: был здесь список и контрреволюционный, и кадетский, и общественных деятелей, и чисто социалистический, и коалиционный, и советский... Одним словом, на все вкусы и все недуги. Одно, что было ясно: болезнь власти1" стала хронической, и со всех сторон к ней лезли с советами, указаниями, пожеланиями, и в то же время все убежденно и искренне только в себе самих видели залог и непременное условие спасения и возрождения.
В этом круговороте «болезни власти» я находился первые дни моего приезда в Петроград и, как все окружающие, вдруг узнал, что кризису этой болезни
I Далее опущено описание положения деревни.
II Так в тексте.
III Слово «власти» вписано над строкой.
РАЗДЕЛ I
89
свыше назначено быть готовым к разрешению, и выявлено на Московском совещании. Ну, будьте же, господа современники, хоть немножко объективны и беспристрастны к себе, не правда ли, одна из великолепнейших страниц для истории «сверхпомпадурства». Я понял тогда же, что не бывает болезней с заранее определенным переломом и что кризис власти принял затяжной, безнадежный характер с сильным уклоном в сторону анархии власти или полного безвластия.
В это время я случайно из газет узнал о приезде Верховного главнокомандующего в Петроград; но так как время прибытия поезда было указано неправильно, то я опоздал на вокзал к приходу и мог видеть ген. Корнилова только поздно вечером. В этот день до меня доходили уже какие-то неясные слухи о переговорах насчет создания нового состава министерства, о проекте общих мероприятий, разрабатываемом совместно Верховным главнокомандующим, Б.В. Савинковым и М.М. Филоненко.
Вечером в поезде мне рассказывали о том, как министр-председатель заснул во время доклада военного министра, как Верховный главнокомандующий был предупрежден о том, что среди министров есть люди неверные и ненадежные, что это предупреждение исходило от самого министра-председателя, и как, наконец, все почтенное собрание Совета Министров боязливо реагировало на случайный разрыв автомобильной шины на набережной.
Полковник Голицын, с которым я разговаривал раньше, чем идти к Верховному главнокомандующему], сообщил мне снова, что министр Терещенко воспользовался случаем и продолжил свои милые нападки на меня, доставляющие, очевидно, чувство полного удовлетворения его самовлюбленному джентльменству.
Ген. Корнилова я видел в течение лишь очень короткого промежутка времени и, предупрежденный полковником Голицыным, был совершенно подготовлен к его ответу на мое предложение «снова сопровождать его» категорическим отказом со ссылкой на Временное правительство и г. Терещенко.
Ген. Корнилов имел вид чрезвычайно озабоченный, был очень недоволен и, очевидно, совершенно разочарован в тех переговорах, которые ему пришлось вести в Петрограде.
В этот же вечер А.Ф. Аладьин был впервые представлен ген. Корнилову, и так как я находился при этом свидании, то могу сказать, что А.Ф. Аладьин ограничился выражением своего уважения, восхищенья чудесным бегством и спасением генерала из плена, передачею ему привета от великобританского главнокомандующего и поверхностным изложением военной обстановки на Западном фронте.
Дождавшись отхода поезда, Аладьин со мной отправились ночевать ко мне, так как, встретившись с ним в течение дня, мы условились, что он остановится и будет жить у меня.
Знакомство и отношения с А. Ф. Аладьиным
До этой встречи в Петрограде я знал А.Ф. Аладьина лишь понаслышке, и если и сталкивался с ним во время сессии Первой Государственной Думы, то эти встречи были так мимолетны, что не оставили о себе определенных впечатлений. С первых же слов нашего разговора я увидел пред собой человека, совершенно не думающего и не говорящего о себе, а целиком отдающегося делу спасения погибающей родины. Мне понравились его невозмутимое спокойствие и тягучая, медленная речь, хотя, сознаюсь, в целом ряде выражений и манере
90
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ II
себя держать я видел резкое проявление снобизма. Человек с определенным именем и связями в Англии, с привычкой к политической борьбе, — он всегда должен был бы быть полезен России в ее стремлении к возрождению, и я искренно приветствовал в его лице одного из борцов за лучшее будущее русского народа. В течение двух-трех дней, что я оставался в Петрограде после отъезда Верховного главнокомандующего, мы вели с А.Ф. Аладьиным по вечерам нескончаемые разговоры на все современные темы, и, если я не ошибаюсь, он мне сообщил о свиданиях с Савинковым, Филоненко, Терещенко и другими. Этот последний в разговоре с А.Ф. воздержался от каких-либо сплетен и клевет на мой счет.
Что касается меня лично, то я, занятый исключительно у себя в правлениях, виделся только с Савинковым, который встретил меня вполне дружелюбно и даже был любезен удовлетворить одну из моих частных просьб о Ветрове, товарище председателя Могилевского Совета Р. и С. депутатов, которому я просил оказать содействие в его переводе на должность, соответствующую его специальности — монтажу физических и оптических приборов, и отклонить другую — об И.Р. Кюрц, по моему глубокому убеждению, высланном из Петрограда на почве сведения личных счетов при помощи контрразведочного1 отделения. Кроме того, в разговоре мною было предложено Б.В. Савинкову несколько практических мероприятий военного характера, чисто местного значения, которые он здесь же отметил на блокноте.
В доме же военного министра около двенадцати часов ночи я встретился с М.М. Филоненко, и с ним в течение доброго получаса мы беседовали на общеполитические темы, говорили о переменах в составе Совета Министров, и я еще раз повторил мою просьбу о более внимательном наблюдении его за обстановкою, окружающею ген. Корнилова, в целях охранения генерала от всякого вмешательства в ту или иную политическую борьбу.
Прочитанное на днях в газетах откровение Б.В. Савинкова об установлении за мной наблюдения с 7 августа крайне меня удивило, так как 5 августа я оставил Петроград, и потому это наблюдение, вероятно, носило чисто мифический характер.
Должен заметить, что я уезжал из Петрограда под влиянием слуха о том, что ген. Корнилов не будет приглашен и допущен на Московское совещание. Помню, что как раз на эту тему мне пришлось говорить с А.Ф. Аладьиным, и он высказался в том смысле, что если Московское совещание будет носить государственный характер, то оно, несомненно, потребует приезда ген. Корнилова для выслушиванья его сообщения о состоянии армии и общем стратегическом положении.
Моя поездка имела целью объезд вверенных моему управлению отделений обществ в городах Юга России и промыслов в Грозном и Баку, по дороге на Юг я остановился на день в Москве по делам наших предприятий.
Возвращение назад в Москву и выезд навстречу ген. Корнилову
В Ростове-на-Дону, где я также имел остановку по моим личным делам, я узнал, что ген. Корнилов вызван на Московское совещание, и немедленно же решил возвратиться обратно и ехать ему навстречу. Причинами этого решения были — необходимость выступления ген. Корнилова на совещании и потому произнесение речи, в обсуждении и составлении которой, как ясно из всего пре-
Так в тексте.
РАЗДЕЛ I
91
дьтдущего, я считал себя обязанным принять участие, и предположение о возможности совершения различных попыток в целях привлечения ген. Корнилова в ту или иную политическую группу.
Должен упомянуть, что к этому времени вопрос создания новой власти в смысле перемены состава Совета Министров принял всероссийский характер, и чуть ли не каждый город и не всякий поезд железной дороги имел свой самый достоверный и последний список.
Я выехал Верховному главнокомандующему навстречу на ст. Вязьма и сел в поезд около 5 час. утра 13 августа.
Немедленно я прошел в отделение полковника Голицына, и он осведомил меня обо всех сопровождавших генерала и разных обстоятельствах жизни Ставки за последнее время, а равно и о последней поездке Верховного главнокомандующего в Петроград, по поводу которой вышло неясное для меня недоразумение между Керенским и Савинковым.
В поезде находился и комиссар при Верховном главнокомандующем М.М. Филоненко, с которым мы встретились самым дружественным образом и, разговаривая о предстоящем в Москве дне, здесь же в поезде решили, что нам надлежит настоять на том, чтобы Верховный никуда бы не выезжал и ни в каких предварительных совещаниях участия не принимал.
Считаясь же с тем, что Корнилов и Керенский оба являются в Москве гостями, нет необходимости и смысла и в этом визите. Как известно, эта программа была полностью осуществлена.
Верховный главнокомандующий после блестящей встречи в Москве на вокзале никуда не поехал и ограничился впоследствии посещением часовни Ивер-ской Божьей Матери.
Не могу не рассказать здесь одного чисто анекдотического происшествия, ярко характеризующего переживаемое нами время как эпоху «сверхпомпадурства». Московский командующий войсками полковник Верховский при встречах с журналистами предупредил их о том, что он не будет рапортовать Верховному главнокомандующему при встрече, как то полагается по уставу, и действительно сдержал свое слово и не рапортовал; но впоследствии, испугавшись содеянного им преступления, просил тех же журналистов об этом не печатать.
Вообще весь приезд Верховного главнокомандующего в Москву произвел на правительство и его ближайших агентов какое-то ошеломляющее впечатление; для стороннего наблюдателя вся обстановка казалась трагикомедией; а сущность всего определялась воплощеньем в жизнь «сверхпомпадурства» со всеми его отрицательными сторонами.
На меня, свежего человека, вся обстановка этого приезда произвела удручающее впечатление, и я сразу увидел, что назревает или какой-то нелепый конфликт, или существует великое недоразумение, или попросту русский обыватель, объявившись сам сверхпомпадуром, воображает невероятные ужасы и, как водится, трепещет неведомо [от] чего, ибо по наследию перешедшее к нему право и состояние вечного трепетанья для него наиболее свойственно.
Во всяком случае, я утверждаю, что в Москве всему верующими россиянами были распущены слухи о каких-то замыслах ген. Корнилова, что полковник Верховский препятствовал организации торжественной встречи, сделал выговор выехавшим на встречу генерала казакам, что какой-то дальновидный помпадур мелкого типа, искренно верующий в чудеса, запретил молебен в Иверс-кой часовне, что другой не менее многообещающий помпадур поместил в каюте второго класса против места стоянки поезда Верховного целый наряд шпиков, что третий властитель российских совещаний на вопрос о том, когда же высту-
92
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ II
пить Верховному с речью, благосклонно и высокомилостиво отнес его к числу безответственных организаций, и, наконец, задержка отбытия поезда Верховного из Москвы на два часа по причине недостачи завтрака для всех собравшихся заставила главу правительства пять раз справляться по телефону о состоянии, в котором находится поезд.
Поистине, события, достойные пера великого сатирика, и если бы все это не было так унизительно-жалко1, так бесконечно до обидного мелко и себялюбиво гадко и не касалось бы великой России и ее руководителей, то, право, кроме самой злой насмешки и гадливости презрения, ничего бы другого не заслуживало.
Вот она, русская действительность, революционная мощь, свободолюбивый размах, гордый народ-демократ, поучающий все народишки мира, торжество и господство революции — на словах и в выкриках, а на деле — в действительности — ужас бездарности и эпоха сверхпомпадурства.
Всем вышеописанным обстоятельствам и событиям — налицо бесконечный ряд свидетелей; так что придуманного, искусственно созданного ничего нет. Да, мне кажется, что после того, как жестокая история волею судьбы дала сподвижнику Николая II полную внутреннего значения фамилию Распутина, нам, свидетелям современности, не надлежит давать волю своему воображению; ибо оно бессильно бороться и даже следовать за действительностью.
Ну, кому, например, может прийти в голову, что у председателя Совета Министров в Москве может найтись время, встретивши на улице маленького военного корреспондента из Ставки, едущего на извозчике, останавливать свой автомобиль, останавливать извозчика корреспондента, и только для того, чтобы спросить о том, что делается в Ставке? Жаль, жаль — нет Щедрина, он бы это изобразил, что называется, вовсю, описал бы как следует, с полным выявлением всего внешнего бума и бездонной внутренней пустоты.
Я, однако, ввиду серьезности положения позволяю себе самым категорическим образом утверждать, что не только каких-либо наступательных, а вообще никаких планов насчет Москвы у генерала Корнилова не было, и он в разговоре со мной вечером в день нашего приезда и впоследствии неоднократно, вспоминая дурашливую обстановку пребывания в Москве, говорил: «Это какое-то сплошное сумасшествие. Но, помилуйте, чтобы считать что-либо подобное возможным и осуществимым, необходимо не только не знать русского народа, но его еще надо не уважать».
Что касается меня лично, я вполне присоединяюсь к этому выводу, сделанному ген. Корниловым, и верю, что русский народ, во всяком случае, без сравнения толковее и разумнее своих случайных руководителей.
Придавая этому дню вообще исключительное значение, я попробую восстановить его здесь, насколько мне позволит память, в хронологическом порядке.
Немедленно по входе в поезд я прошел, как указано выше, в отделение полковника Голицына, который поделился со мной этими последними новостями, между прочим разговорами о создании нового министерства, с предложениями о котором обращаются со всех сторон, в том числе и со стороны правительства, и своими подозрениями в том, что М.М. Филоненко является попросту провокатором. Я неоднократно уже и раньше защищал Филоненко от всяких нападок; потому и в этом случае определенно заявил, что для того, чтобы возводить на человека подобное обвинение, надо иметь факты, а их нет. Полковник Голицын вообще и раньше относился к Филоненко с крайним подозрением и вообще отрицательно.
Так в тексте.
РАЗДЕЛ I
93
После беседы с Голицыным я перешел в отделение Филоненко, который немедленно же начал со мной разговор о новом составе Совета Министров, и мы вместе с ним составляли один из безгласных списков, в котором, как и полагается, фигурировали мы оба, причем Филоненко — на ролях иностранных или внутренних дел, а я — финансов или продовольствия. Должен снова подтвердить, что беседа наша носила совершенно искренний характер и мне чужда была мысль не только о провокаторстве, но даже о возможности такого предательства. Правда, во время моего отсутствия из Ставки1 мне пришлось неоднократно слышать от людей, близко знающих и в течение ряда лет Филоненко, что это человек без каких-либо принципов, задерживающих центров, способный все и вся принести в жертву своей карьере и честолюбию, которым нет предела. Сталкиваясь с Филоненко довольно близко, и в делах сплошь да рядом первостепенной государственной важности, я за все время наших отношений не заметил с его стороны ничего такого, что дало бы мне повод подозревать его в предательстве; но его объяснения в печати, и в особенности рассказы о докладе 8 сентября, на котором он чуть ли не открыто заявил себя солидарным с идеологией Азефа, принудили меня к предпосланию моему показанию заявления Филоненко.
И, несомненно, если когда-либо подтвердится правдивость этих чудовищных сплетен и слухов, то М.М. Филоненко ждет не карьера государственного деятеля, а судьба крупного преступника, и мне придется раскаяться в моем доверчивом отношении к этому человеку на протяжении целых трех месяцев. Удивительно безобразно и уродливо гибнут лучшие люди из-за отсутствия нравственных устоев и воли, в хорошем и чистом смысле этого слова.
До прихода поезда в Москву время было проведено за чаем и завтраком и общими разговорами. В Москве на вокзале была устроена очень торжественная встреча с почетным караулом, речами и криками ура. Единственно, что меня поразило неприятно при этой встрече и придавало ей вид искусственности и деланности, — это цветы в руках солдат. Как-то не вяжется и не укладывается у меня в голове и душе облик нашего настоящего солдата, героя в серой шинели со слабыми цветочками в руках... при встрече начальства. Поэтому, вероятно, и все гастроли в армии моего великого согражданина Керенского оставляли у меня всегда самое жалкое впечатление и воспоминание; несмотря на горячие и страстные призывные речи на импровизированных трибунах — эти появления военного министра, разбрасывающего в конце концов оборванной и нарочито небрежно одетой солдатской массе розы и другие цветы на память, воскрешали в моем представлении появления обожаемой балерины и ее бесконечно грациозные реверансы в сторону безумствующих поклонников.
То ли бы дело — настоящий смотр и, если уж так надо, добрый шкалик водки. Солдат всегда останется солдатом и в балетного созерцателя, да еще на позиции, его так вдруг не переделаешь.
Весь день 13 августа я никуда из поезда не отлучался; оставался в поезде и Филоненко, который только вечером выехал в какой-то артистический кружок ужинать.
Верховный главнокомандующий ездил к Иверской.
В течение вечера помимо многочисленных родственников и корреспондентов к ген. Корнилову заходили ген. Алексеев, П.Н. Милюков, А.Ф. Аладьин, проф. Яковлев, и больше из общественных деятелей и людей на виду я никого не видел. Ген. Каледин и Родичев были в числе встречавших. Родзянко, по слухам, собирался приехать, звонил по телефону, назначил время около 8 ч.
1 Так в тексте.
94
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ II
вечера; но потом, как передавали, был специально задержан Керенским и, таким образом, не мог осуществить своего намерения.
П.Н. Милюков, встретивши на своем пути к вагону ген. Корнилова А.Ф. Аладьина, также зашедшего повидать генерала, еще в коридоре вагона недовольно спросил Верховного главнокомандующего: «А зачем здесь Аладьин?» На что последовал такой же ответ со стороны ген. Корнилова: «А зачем здесь П.Н. Милюков?» Случайный свидетель этого разговора, я спросил А.Ф. Аладьина об его отношениях к Милюкову, и он мне ответил, что отношения их характеризуются словом «никакие», что Милюкова он считает выдающимся профессором и ученым, но горе-государственным1 человеком и «богом бестактности».
Из забавных эпизодов этого дня не могу не вспомнить двух. Поездка полковника Пронина в Городскую думу с целью узнать, когда же на следующий день будет надлежать говорить Верховному главнокомандующему, и ответ на это заявление одного из сверхпомпадуров, заведовавшего этим делом, что Верховный главнокомандующий есть общественная организация и потому о времени выступления ему надлежит сговориться с этими организациями. И телефонные переговоры министра-председателя с Верховным главнокомандующим, в течение которых он пытался убедить Верховного вовсе не выступать с речью на совещании и, наконец, в случае выступления ограничиться исключительно изложением стратегической обстановки.
Около двенадцати часов ночи я был приглашен в вагон Верховного главнокомандующего и имел с ним один из самых продолжительных и откровенных разговоров. Ген. Корнилов жаловался на сумбур и неразбериху настоящего, рассказывал недоразумение, вышедшее с его последним приездом в Петроград, одни члены Временного правительства вызывали, другие просили не приезжать, указывая на нелепые слухи, сопровождающие его приезд в Москву, на какой-то трепет и боязнь Временного правительства его выступления на совещании, и наряду с этим на продолжающийся развал армии; грозную стратегическую обстановку, ближайшее падение Риги, для спасения которой он бессилен что-либо сделать благодаря психозу, всецело охватившему двенадцатую армию, начиная с командующего ею ген. Парского, комиссара Войтинского вплоть чуть ли не до самой незначительной части, и несомненной гибели страны, если торжествующим анархии и разврату не будет положен предел.
Мы говорили очень долго и, в общем, в оценке безвыходности положения совершенно сходились. На мой вопрос, что делать мне дальше, ген. Корнилов отвечал «ехать в Ставку». Я справился об отношении к этому вопросу Временного правительства и Терещенко, он отвечал мне, что и раньше он был уверен в том, что эти господа попросту лгут, но он должен был им уступить, ныне же начались такой сумбур и неразбериха, что мое присутствие около себя он находит необходимым. После этого мы приступили к составлению речи, имеющей быть сказанной на совещании; но просидели до начала четвертого часа и работа у нас не клеилась, так как мы оба были очень уставши. Тогда я уговорил генерала идти спать и обещал приготовить речь утром. Принимая же во внимание, что речь строилась на основаниях доклада, разработанного совместно ген. Корниловым, Савинковым и Филоненко, я предупредил генерала, что приглашу к себе в помощь Филоненко и вместе с ним справлюсь с возлагаемой на меня задачею. Генерал согласился.
На следующее утро я встал в 6 ч. утра, разбудил Филоненко, и мы уселись вдвоем за писание речи, к переписке которой был мною приглашен полк. Голи-
Так в тексте.
РАЗДЕЛ I
95
цын. К 9 ч. утра речь была составлена, переписана, и генерал, ознакомившись с ней и сделав некоторые поправки, в общем одобрил ее. Все утро четырнадцатого августа я снова провел в поезде, Филоненко выезжал только на совещание.
Когда генерал вернулся с совещания и выяснилось, что собралось очень много родственников и знакомых, Филоненко, я и еще несколько человек из состава свиты с разрешения генерала отправились завтракать в «Эрмитаж», что вызвало задержку в отходе поезда часа на два и вызвало пять тревожных телефонных звонков по приказанию председателя Совета к коменданту вокзала с целью выяснения причин в задержке отправки поезда Верховного главнокомандующего.
На обратном пути в Ставку мы делились впечатлениями московского пребывания, смеялись над боязнью и трепетом сверхпомпадуров, мудростью принимавшихся ими мер, организацией шпионажа, наблюдением за установленными у нас в поезде телефонами и т.д. Справедливость требует признать, что замечания и рассказы Филоненко были особенно остроумны и его ярко неприязненное и прямо враждебное отношение к Керенскому и его мальчишеским выходкам ядовито-зло1.
Что же касается, в частности, Московского совещания, то было ясно, что оно останется бесплодною смоковницею и прародительницею целой серии новых совещаний разнообразных составов, из которых, совершенно очевидно, ни одно не принесет никакой пользы и ни на йоту не подвинет вперед дело; ибо известно, нет места словам там, где уже опаздывают действия и, тем более, всевозможные решения и резолюции.
Россию, повторяю, спасет чудо и отдельные люди, а не партии и их организации, ибо вся история говорит за то, что партийность и государственность — понятия несовместимые, из чего единое следствие — роскошь существования партии доступна лишь крепко спаянному государству, а вне существования такого государственного уклада нет места для бытия партий. Эта истина, простая и ясная, доступна пониманию, к несчастью, людей только зрячих и не зараженных сверхпомпадурским самодовольством и себялюбием.
Возвращение в Ставку
Мое прибытие в Ставку после подневольного двадцатичетырехдневного отсутствия ставило меня, очевидно, в хвост развернувшихся в мое отсутствие событий, создавшихся условий и господствовавших настроений. Я никоим образом не мог уже влиять на изменение создавшейся обстановки, будучи не в курсе как ее возникновения, так и первоначального развития; мне оставалось только понять происходившее и тем или иным образом сочетать мои действия с общим направлением хода событий.
Так, прежде и раньше всего я должен был констатировать факт наличия в Ставке той же всероссийской болезни — общего переустройства министерства и власти. Об этом вопросе говорили все без исключения находившиеся в Ставке, все приезжавшие по различным делам из Петрограда официальные представители разнообразных ведомств и миссий, весь комиссариат, и в том числе и верховный комиссар, который в указываемое время этому вопросу перемены состава министерства и реконструкции власти отдавал наибольшее внимание.
Таким образом, на основании окружающей обстановки у меня создавалось совершенно определенное и твердое убеждение, что Временным правительством
Так в тексте.
96
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ II
со Ставкой, а потому и с ген. Корниловым ведутся затянувшиеся переговоры о составе нового министерства и существе власти. [...]'
Жизнь в Ставке до 23 августа
Наряду с повседневной работой по разработке вышеприведенных проектов жизнь Ставки шла своим чередом во всем согласно описанию, сделанному в предыдущей части показания. Ничто во внешней жизни не давало повода сомневаться в том, что между Ставкой и Временным правительством идут постоянные переговоры о пересоздании власти и что каждая оказия используется в этих целях впредь до момента нащупывания, если можно так выразиться, общих точек зрения и отправных пунктов.
В области жизни военной за это же время пришлось перенести новый тяжелый и чрезвычайно позорный удар — это падение Риги. Если мне, как русскому вообще, был тяжел и ужасен позор Рижского провала, то во сколько раз больше этот удар должен был отозваться на ген. Корнилове, Деникине и других, когда-то водивших Русскую армию по пути побед и любивших в ее лице серого героя-солдата всем сердцем и всею душою. Если психоз современности казался для меня явлением хотя и обидным и позорным, но все-таки объяснимым, то ведь для этих генералов он являлся повторным ударом хлыста по самому больному для них месту — это чести Русской армии. А эта честь ныне чужда и солдатской массе, и возглавляющим ее комитетам и комиссарам. Можно ли говорить о «чести», когда идет вопрос о собственной своей поганой шкуре. Простое и ясное представление о том, что «честь» дороже жизни, нескоро получит права гражданства в русском народе.
Позорные страницы истории Рижского разгрома ярче всяких слов и страстных филиппик говорят о той благодетельной роли в армии комитетов и комиссаров, которая ведет руководимые ими войска от одного поражения к другому. В этих случаях незачем отводить душу в страстных самооправданиях, незачем искать действительно виновных, незачем лгать! История и грядущие поколения увидят ужасную правду позора из официальных реляций нашего сегодняшнего противника. И Рижский разгром — это великий исторический памятник комитетам и комиссарам; ибо на всем фронте не было армии, в которой, подобно двенадцатой армии, вся власть была бы захвачена этими учреждениями и организациями.
Потому я не могу не остановиться хотя бы на кратком описании Рижского провала, потому что позором этой операции во многом объясняется душевное и нравственное состояние лиц, обвиняемых ныне истерическими выкриками сверхпатриотов чуть ли не в измене и мятеже.
Я не знаю и не имею чести и удовольствия знать ни ген. Парского, ни комиссара Войтинского, ни одного из членов комитета двенадцатой армии; но я знаю одни голые факты, и эти факты говорят следующее.
За три или четыре дня до позорных дней Двины Войтинский и ген. Парский в ясном сознании плодотворности творимой ими словесной работы послали в газеты, а копии в — Ставку, телеграммы чрезвычайно надменно-уверенного
1 Далее опущен текст о государственных реформах, предлагаемых Завойко, разделы: «Власть законодательная»; «Проект мероприятий в области военного строительства и возрождения боеспособности армии»; «План в области политики международной»; «Проект реформ финансовых»; «Земельная реформа»; «Проект земельного переустройства»; «Мероприятия и реформы в области вопросов продовольствия»; «Общий план объединения государственного строительства».
РАЗДЕЛ I
97
содержания, осведомившие население и всех, что войска доблестной двенадцатой армии, вверенные их руководству и попечительству, не отдадут ни пяди родимой земли и готовы к самым упорнейшим боям.
Непосредственный за этими телеграммами переход немцами могучей Двины, как маленького ручейка, с потерею с их стороны одного солдата убитым и одного раненым, о чем свидетельствуют протоколы опросов германских пленных, взятых в позднейших боях. Самый характер прорыва, подсчет переправившихся в первый день через Двину германских войск и их продвижение вглубь чуть ли не на пятнадцать-восемнадцать верст свидетельствуют о характере и силе противопоставленного германскому наступлению бегства наших войск. Ясно, переход Двины у Икскюля настоятельно указывает на необходимость очищения Рижского плацдарма и оставление Риги; но ведь бывает отступление с арьергардными боями, с временными задержками, но бывает также и бегство по упрощенному способу, без всяких боев, задержек и в полном беспорядке. Об этих подробностях мне не приходится говорить, их излил в полных себялюбивого самооправдания рассказах один из героев Риги — комиссар Войтинский; из этих рассказов определенно следует, что весь Рижский плацдарм, г. Рига, линия реки Двины и т.д. были оставлены даже без боя со всеми оборудованиями и запасами в величайшей поспешности и при соответствующем беспорядке. К сказанному нечего прибавить, ибо для каждого, кто в себе носит «честь» Русской армии, факт Рижского провала — это острый нож в сердце.
Жестокая история за время существования революционной армии вписала в боевую летопись русских войск позорнейшие страницы, и нет сил природы, которые смогли бы смыть и уничтожить эти черные листы. Одно утешение для революционной армии, и только в том, что революционный флот не уступит ей этого позора и в ближайших же боях запятнает и истреплет1 когда-то славный Андреевский флаг. Из поколения в поколение перейдет сказание о Тарнополь-ском и Рижском разгромах, и будет у детей презренна память их отцов.
Не на полях позора и бегства выковываются судьбы новых государств: на них догорают и тлеют головешки умирающих организмов, и нет пути к славе, силе, праву и творчеству через омовение в трусости и подлости.
Гнетущее настроение, созданное в Ставке Рижским разгромом, характеризовало время середины августа. Сознание своей беспомощности и бессилия, яркая картина гибели отечества, недоступная только зрению слепцов, накладывали свою тяжелую печать на все окружающее, и в тяжелой тревоге за ближайшее будущее тянулись день за днем.
Одновременно в Ставку почти ежедневно поступали бюллетени контрразведки, которые только еще сгущали атмосферу и усиливали угнетенное состояние. Мне попались в руки некоторые из этих сообщений, и я читал в них о предстоящем десанте в Финляндию, о вооруженном восстании там же, уже совершенно подготовленном и готовом разразиться чуть ли не каждый день, о выступлении большевиков в конце августа, об их намерении захватить власть хотя бы на трое суток в целях разгрома Временного правительства, создания новой власти на предмет заключения сепаратного мира с Германией, разгрома банков и передачи всей земли в руки крестьян. Я прекрасно понимал, что осуществление всего предсказывавшегося было не так уж легко, но у меня и ген. Корнилова ни на минуту не было и не могло быть сомнения в том, что попытки к исполнению всего предсказывавшегося будут сделаны и что сведения, сообщаемые Ставке, действительны, тем более что для нас было ясно, что при существующем поло-
Слово «истреплет» вписано над зачеркнутым: «запачкает».
98
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ II
жении важен не конечный успех, а дальнейшее разрушение и развал и без того уже погибающей страны.
Все это вместе взятое заставляло нас с нетерпением ожидать намеченного на 23 августа приезда в Ставку с чрезвычайно важным поручением от Временного правительства Б.В. Савинкова. Накануне приезда управляющего Военным министерством полковник Голицын сказал мне, что, по его бы мнению, следовало, чтобы я уехал куда-нибудь на два дня, дабы не вызывать лишних разговоров ввиду всех делавшихся на мой счет в прошлом сообщений. О моем предстоящем отъезде я непосредственно сообщил Филоненко, и он также согласился с тем, что вследствие бывших у него с Савинковым обо мне разговоров лучше было бы, если я на время его присутствия в Ставке уеду куда-нибудь в окрестности.
23 августа утром вместе с проф. Яковлевым я отбыл в одно из имений вблизи Могилева к одному из моих знакомых помещиков, где и оставался до 25 августа раннего утра, причем двадцать четвертого вечером был вызван на некоторое время в Ставку к ген. Корнилову и имел с ним собеседование по поводу посещения Савинковым Ставки. Все время совместного пребывания с проф. Яковлевым было нами использовано на детальную разработку проекта земельных реформ.
Пребывание Савинкова в Ставке
Ген. Корнилов сообщил мне о том, что Б.В. Савинков в должности управляющего Военным министерством приезжал в Ставку для того, чтобы приказать от имени Временного правительства отправку к Петрограду кавалерийского корпуса на предмет подавления предполагавшегося в Петрограде восстания большевиков. Затем Савинков сообщил о том, что проект возрождения боевой мощи армии, разработанный ген. Корниловым совместно с ним и Филоненко, Временным правительством принципиально принят и обсужден и что Временное правительство опасается, что опубликование этого проекта во всеобщее сведение вызовет восстание большевиков и оно разразится ранее намеченного ими срока. Для предупреждения возможности какой-либо катастрофы Временное правительство поручает ген. Корнилову, по сосредоточению корпуса в ближайших окрестностях Петрограда, немедленно послать военному министру условленную телеграмму, и что тогда последует объявление Петрограда на военном положении, назначение генерал-губернаторства и усмирение всякого восстания, с какой бы стороны оно ни исходило. Из любопытных подробностей разговора ген. Корнилова и полк. Голицына передавали мне о том, что Савинков было стал1 возражать против оставления ген. Крымова во главе намеченного к отправке в Петроград корпуса; но после слов ген. Корнилова о том, что ген. Крымов — это половина силы корпуса, Савинков пожал плечами и согласился. Кроме того, Савинков находил необходимым, чтобы направляющиеся к Петрограду полки" 3-го кавалерийского корпуса, в состав которого входили казачьи части и Туземная дивизия, были бы непременно разбавлены1" регулярной кавалерией для того, чтобы подавление восстания не носило бы характера натравливания одной части населения на другую: ген. Корнилов вполне согласился с доводами Савинкова, говорившего от имени Временного правительства. Мне было сообщено и о том, что Савинков от лица Временного правительства требовал беспощадной расправы и с Советами в случае, если бы они присоединились к вос-
I Так в тексте.
II Слово толки» вписано над зачеркнутым: «части». ш Далее зачеркнуто: «частями».
РАЗДЕЛ I
99
ставшим, и что это пожелание было особенно категорически поддержано Барановским, каким-то свояком Керенского, на что ген. Корнилов отвечал, что он вообще против употребления войск в роли пугала и что если войскам приходится действовать, то они должны действовать как войска, а не как полиция, ибо последнее их только разлагает.
Мне известно, что ген. Лукомский и Романовский являются свидетелями большей части этих разговоров; мне также доподлинно известно, что требование Временного правительства о направлении корпуса к Петрограду было известно и комиссару Филоненко, который сам мне об этом говорил, почему заявление Филоненко 8 сентября, переданное «Вечерним временем» 9 сентября, я считаю самою неприличною ложью. Об этом посещении Савинковым ген. Корнилова и целях его приезда в Ставку знали все; а потому нет никаких сомнений в том, что Савинков действовал и говорил от лица Временного правительства, ибо иначе он, как всякий заговорщик, должен был бы обставить свою поездку величайшею конспирациею, на которую он такой мастер, и, во всяком случае, не стал бы говорить с ген. Корниловым при свидетелях и отдавать распоряжения и условиться о подробностях.
По совершенно объективному наблюдению происшедшего я делаю заключение, что Б.В. Савинков приезжал в Ставку с ведома и по поручению Временного правительства и, тем более, председателя Совета Министров А.Ф. Керенского уже по тому одному, что он, Савинков, вообще на первые роли не годится, что и доказал всей своей революционной допереворотной карьерой.
Я утверждаю, что на мой вопрос 24-го вечером ген. Корнилову о том, не спрашивал ли он, в каком составе Временное правительство приняло решение о подавлении большевистского восстания и приказание о направлении кавалерийского корпуса к Петрограду, ген. Корнилов отвечал мне: «Ну, конечно, всем Временным правительством». И тогда же вечером я ему сказал, что Керенский, провозгласивший об отмене смертной казни в России навсегда и введший ее впоследствии, что Керенский, вышедший из волн Советов, попустительствовавший, если не покровительствовавший большевикам и ныне поднимающий на них руку и обнажающий меч, дорого заплатит за свою непростительную близорукость и предательство; ибо его вина велика есть.
Ген. Корнилов отвечал мне, что будущее неведомо, но что он бы никогда не шел в закрытую, и если бы находился в одинаковом с Временным правительством положении, то он бы открыто заявил по-старому, по-военному «иду на вы» и тогда бы ни перед чем не остановился для достижения поставленной себе цели. Зная характер ген. Корнилова и видя его в повседневной тяжелой работе нашего безвременья, я подтверждаю, что ген. Корнилов поступил бы именно так, как он и говорил.
Тогда же 24-го поздно вечером ген. Корнилов сообщил мне, что у него был чрезвычайный посол от Керенского В.Н. Львов, в миссии которого он не видит ни причин, ни смысла, что он отложил разговор со Львовым на следующее утро и просит меня присутствовать.
Пребывание В.Н. Львова в Ставке
25 августа утром по возвращении в Ставку я получил от полковника Голицына письмо, переданное накануне В.Н. Львовым от А.Ф. Аладьина. В этом письме Аладьин сообщал мне, что представленный ему в Москве Львов заявил, что является особоуполномоченным министра-председателя Керенского на предмет ведения переговоров с ген. Корниловым о переустройстве власти и разработке
100
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ II
программы нового правительства, причем по настойчивому желанию Керенского означенные переговоры должны вестись негласно. Около 10 ч. утра Львов явился к Верховному главнокомандующему, и я одновременно с ним вошел в кабинет ген. Корнилова. Это была моя первая встреча с В.Н. Львовым. Прежде я с ним никогда не встречался; хотя изредка сталкивался с двумя его братьями. Разговор сразу был поставлен ген. Корниловым на серьезную почву и начался с вопроса о том, на каком основании и по чьему поручению Львов ведет свои переговоры, на что со стороны Львова последовал вполне определенный ответ, что он послан по инициативе и личному приказанию А.Ф. Керенского. На вопрос о письменных полномочиях, поставленный, если не ошибаюсь, мною, Львов отвечал, какие же могут быть письменные полномочия в столь ответственном и интимном политическом деле, что лучшею гарантиею правдивости его слов является участие его в качестве министра в бывшем Совете Министров. На вопрос, почему же А.Ф. Керенский выбрал именно его, Львова, он отвечал, что является интимнейшим другом Керенского, человеком, связанным с ним не только узами самой искренней дружбы, но и целым рядом взаимных политических услуг и обязательств. Когда ген. Корнилову и мне вопрос о действительности полномочий Львова показался достаточно выясненным, то ген. Корнилов просил Львова перейти к изложению существа дела. Львов начал с того, что в очень мрачных красках описал положение страны, бессилие правительства, безвыходность положения. По моему мнению, это описание хотя в сущности и соответствовало положению страны и власти, но одновременно носило чрезвычайно сумбурный характер и не отражало действительности. После этого вступления Львов заявил, что задачи его заключаются главным образом в выяснении принципиальных оснований для реконструкции власти. И, переходя на чрезвычайно возвышенный тон и пафос, сообщил, что его интимный друг Керенский, в сознании всей безвыходности и трагичности положения страны, всецело забывая о себе лично, уполномочил его выяснить отношение генерала к одному из нижеследующих трех способов реконструкции правительства:
1. Генерал образует Совет Министров без участия Керенского, который возвращается к частной жизни.
2. Генерал образует Совет Министров с участием Керенского как министра юстиции или на каком-либо ином посту.
3. Временное правительство декретирует ген. Корнилова как единственного диктатора.
Я заявляю, что это единственно верная редакция предложения, сделанного Львовым ген. Корнилову, и что я немедленно по окончании беседы сообщил о ней полк. Голицыну и по встрече с А.Ф. Аладьиным передал ему. Я не знаю, что хотел сказать Львов, но я утверждаю, что он сказал именно все вышеприведенное.
По сообщению этого предложения Керенского Львов сейчас же перешел к высказыванию своего взгляда на все эти проекты реконструкции власти, причем очень горячо и упорно настаивал на принятии генералом Корниловым именно третьего варианта, всячески убеждая его в том, что, по его, Львова, мнению, в единоличной диктатуре единственный выход из создавшегося положения. Категорический отказ ген. Корнилова, неоднократно повторяемый им, как будто бы только разжигал настойчивость Львова в повторении им своих доказательств о необходимости осуществления именно третьего варианта.
Между тем ген. Корнилов заявил, что, всецело занятый реорганизацией армии и сознающий всем своим существом ее отчаянное, почти безвыходное положение, он прекрасно понимает, что все его время, все его мысли, вся его душа
РАЗДЕЛ I
101
будут отданы именно работе над восстановлением боевой мощи армии и что у него нет ни времени, ни желания, ни даже опыта и знаний, чтобы принять на себя единолично бремя управления государством. Ген. Корнилов вполне определенно стоял на той точке зрения, что лично он никаких собственных целей не преследует, что ему дорого будущее родины и армии и что сам он готов полностью отдать все свои силы, всю свою жизнь, и его искреннее и горячее желание только в том, чтобы и в тылу нашлись люди, которые своей работой по организации внутренней жизни страны облегчили бы ему выполнение великой задачи на фронте. Вывод, который делал ген. Корнилов, сводился к тому, что если Временное правительство действительно находит положение страны безвыходным, то он согласен принять участие и быть даже председателем Совета обороны, который олицетворял бы собою коллективную диктатуру; но при едином безусловном условии, что он, ген. Корнилов, не оставляет Ставки, армии и фронта и имеет в Совете заместителя председателя, которым может быть или ген. Алексеев, или Керенский, или Савинков. Убедившись в том, что ген. Корнилова невозможно сдвинуть с занятой им позиции, Львов перешел на обсуждение двух других вариантов; причем первый его вопрос был о том, находит ли ген. Корнилов желательным участие Керенского в Совете Министров. На этот вопрос ген. Корнилов отвечал утвердительно и свое мнение обосновывал тою популярностью, которою Керенский продолжает пользоваться в широких кругах населения. Тогда Львов предложил сохранение за Керенским поста министра юстиции, на что ген. Корнилов отвечал замечанием, что это такая деталь, о которой всегда успеется переговорить, а я сказал, что популярность Керенского объясняется исключительно влиянием его крайне истерической натуры на массы, охваченные психозом истерии, что Керенский на посту министра юстиции довершал с другой только стороны славное дело Щегловитова по окончательному убиению русского правосудия и по искоренению в сознании широких масс всякого представления о началах права и справедливости, что Керенский и систематическая работа и творчество — понятия несовместимые и потому единственное место, которое можно предоставить Керенскому в Совете Министров, — это почетное место заместителя председателя без всяких обязанностей, и держать его на должности гастролирующего оратора, совершающего турне по стране, и ни в коем случае не пускать его на фронт, где влияние его гастролей ярко отрицательное. После этого разговор перешел на состав Совета Министров, причем Львов указывал на необходимость образования кабинета из общественных деятелей, а я утверждал, что все эти люди себя так зарекомендовали перед страной, что кабинет должен быть составлен из сведущих людей, известных в области чисто практической работы, и что только на этих людей страна будет иметь право и некоторые основания возлагать какие-либо надежды. Говорилось также о созыве сессии чрезвычайной Государственной Думы, причем Львов категорически отвергал наш проект и горячо настаивал на созыве лишь одной четвертой Государственной Думы, упрямо отрицая малейшие указания на ее непопулярность.
Ген. Корнилов, которого ждали срочные дела по Штабу, должен был прервать нашу беседу заявлением о том, что из имевшего место обмена мнений Львов знает общие точки зрения генерала по затронутым им от имени Керенского вопросам и не откажется передать министру-председателю просьбу о немедленном приезде в Ставку для выяснения всех вопросов и обсуждения создавшегося положения. После этих слов Львов откланялся, и мы вместе вышли из кабинета Верховного главнокомандующего и перешли в комнату, занимавшуюся полковником] Голицыным и мною одновременно.
102
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ II
Я не скрываю, что за время моего заключения в Комендантском управлении из газет я узнал о совершенно ином описании пребывания Львова в Ставке, причем даже показания ген. Корнилова в их передаче газетами расходятся с моими, и тем не менее я настаиваю на правдивости именно моего изложения. Ген. Корнилов, в его благородном стремлении покрыть вся и всех и сделать виновным исключительно себя одного, упускает то, что может касаться других, и подчеркивает то, что оттеняет его деятельность. Наше дело, его ближайших сотрудников, заявить открыто и прямо, что мы сознательно шли за нашим вождем и в его высокопатриотической и полной искреннего самозабвения работе видели спасение нашей родины. Я с чувством гадливого презрения отвергаю все те показания, в которых некий герой, кутаясь в мантии римских сенаторов, пытается доказать, что демократическим мышлением и избранием правильных путей спасения страны ген. Корнилов обязан исключительно их влиянию. Ген. Корнилов — большой и сильный человек, его жизнеописание служит лучшим доказательством того, что у него дело всегда следовало за словом, и если современники не поняли его сегодня, то из этого не следует, что они не побегут за ним завтра. Ген. Корнилов — рожденный демократ в лучшем смысле слова, олицетворение военной и гражданской доблести, и не маленьким людишкам, купавшимся в лучах его имени, пытаться ныне отыскать или указать иной источник этого света. Я заявляю, что вся работа вокруг ген. Корнилова шла постоянно при его непосредственном участии и руководстве и что, прекрасно разбираясь в слабостях лиц, близких к нему1, он часто бросал отрывки мыслей или проектов, которые подхватывали некоторые из его окружающих и тщеславно выдавали за свои. Ген. Корнилов, как всякий великий человек, чужд славе и исканию популярности. Они сами пришли к нему, и настанет" время, они великим ореолом окружат его имя; поэтому ген. Корнилов никогда не стоял на страже авторских прав того или иного полезного для дела назначения и всегда уступал эту честь любому из окружающих, находившему в этом удовлетворение своему самолюбию. Ген. Корнилов преследовал единую великую цель «спасения родины» и был чужд мелочам и тщеславию повседневности.
Я утверждаю, что никакого поручения, за исключением просьбы о приезде Керенского в Ставку, ген. Корнилов Львову не давал. Что же касается воззвания председателя Совета Министров с заявлением о каком-то требовании ген. Корнилова, предъявленном им через Львова, — это есть, во-первых, наглая ложь и, во-вторых, преступная выходка жалкого юродивого истерика, цепляющегося зубами и ногтями за призрак власти и за связываемое им с ним свое личное благополучие.
После ухода от ген. Корнилова Львов перешел ко мне в комнату и сидел там до самого отъезда на вокзал. Кроме него там же находились г. Добрынский, с которым я также впервые познакомился, и, насколько мне помнится, проф. Яковлев. Разговор вертелся около тех же тем, обсуждавшихся в кабинете ген. Корнилова. Львов особенно горячо настаивал на пагубности идеи созыва сессии Государственной Думы по разработанному нами проекту и всячески убеждал ограничиться кратковременного сессией четвертой Думы на предмет, как он говорил, исключительно «освящения власти». Согласия по этому вопросу ему не удалось добиться. Тогда он перешел на обсуждение вопроса о составе нового Совета Министров, причем также стоял на точке зрения, диаметрально противоположной той, которая установилась в Ставке. Он настаивал на кабинете из
I Слова «лиц, близких к нему» вписаны над зачеркнутыми: «его окружающих».
II Слово «настанет» вписано над зачеркнутым: «придет».
РАЗДЕЛ I
103
общественных деятелей, Ставка — на кабинете из деловых людей. Львов указывал на необходимость присутствия в составе кабинета таких общественных деятелей, как М.В. Родзянко, А.И. Гучков, П.Н.Милюков и др., —Львов с особенным упрямством останавливался именно на кандидатуре П.Н. Милюкова и находил, что без его участия не может быть никакого министерства, пользующегося общественным доверием. Здесь же я составил один из бесчисленных списков состава Совета, причем сейчас не отдаю себе отчета в том, был ли это список мой или диктуемый Львовым. Если этот список был наш, то он должен был бы заключать в себе следующие имена по нижеследующим ведомствам именно утром 25 августа, так как вечером того же дня и 26 августа он окончательно вылился в несколько иной форме после совместного обсуждения с ген. Корниловым, Филоненко и Аладьиным на предмет представления Керенскому при его ближайшем приезде в Ставку.
О большинстве этих имен в Ставке говорилось уже в течение приблизительно целого месяца, и потому их нахождение в списке должно служить доказательством происхождения этого списка32.
Председатель Совета Министров и Верховный главнокомандующий — ген. Корнилов.
Заместители председателя С[овета] Министров] — Керенский или ген. Алексеев.
Министр военный и морской — Б.В. Савинков. Управляющий Военным министерством — ген. Лукомский.
морским - адм[ирал] Колчак.
Министр иностранных дел — А.Ф. Аладьин. —"—"—" внутренних дел — М.М. Филоненко. —"—"—" продовольствия — Троицкий-Сенютович или Батолин. —"—"—" труда — Плеханов при товар[ище] мин[истра] Белоножкине.
путей сообщения — Тахтамышев при товар[ище] министра Шубер-ском, Шаргине, Лансберге и Юрченко.
—"—"—" торговли и промышленности — С.Н. Третьяков.
вероисповеданий — Карташев. —"—"—" народного просвещения — гр. Игнатьев. —"—"—" финансов — Путилов, Батолин, Завойко.
юстиции — Малянтович, Таганцев. —"—"—" почт и телеграфов — Церетели.
без портфеля и на время его пребывания в Ставке или в Москве —
Каледин.
Должен повториться, что с большинством министров, предполагавшихся к назначению, никаких переговоров не велось, и предполагалось издание особого закона, которым отказ от занятия какой-либо правительственной должности квалифицировался бы как преступление.
Как сказано выше, в течение вечеров 25 и 26 августа этот список был подвергнут пересмотру и в дальнейшем изложении будет приведен в исправленном виде. Что же касается вышеприведенного списка, то, насколько мне помнится, в это время за министрами-кадетами еще сохранялись их портфели, тогда находившиеся в их распоряжении. Считаю нужным оговориться, что составление списков в течение последнего месяца стало настолько повседневным явлением, что я не в состоянии вспомнить во всех деталях список, составлявшийся совместно со Львовым.
После обсуждения состава Совета Министров беседа перешла на рассмотрение разработанного у нас проекта земельного устройства; насколько помнится,
104
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ II
и этот проект особенного сочувствия у Львова не встретил. Вообще после посещения Ставки Львовым у меня составилось вполне определенное представление о том, что наши политические и экономические идеалы ничего общего не имеют и нам с ним ни в коем случае не суждено договориться до одной общей программы. Львов и Добрынский у меня в той же комнате завтракали, после чего я поехал проводить их на вокзал с главною целью встретить приезжавшего Аладьина и купить газеты. На вокзале у меня уже никаких серьезных разговоров, да и вообще никакого продолжительного собеседования с Львовым не было; так как там я встретил разъезжавшихся после совещания в Ставке комиссаров и большую часть времени разговаривал с ними, в особенности с Цеткевичем, и успокаивал Филоненко, который приехал на вокзал встретить Аладьина и находился в нервной прострации по поводу выступления ген. Корнилова на совещании комиссаров, представителей комитетов и штабов, во время которого генерал заявил о том, что не допустит вмешательства комитетов в вопросы назначения начальствующих лиц и потребует от правительства самого точного и строгого определения их обязанностей и введения тяжкой ответственности и кары за всякие правонарушения.
Отвлекаемый целым рядом встреч, занятый разговорами с другими лицами, я если и разговаривал на вокзале со Львовым, то только урывками, постоянно оставляя его; почему утверждаю, что никакого разговора со Львовым на вокзале серьезного характера у меня не было и не могло быть просто по недостатку времени и по полному несоответствию обстановки.
Устанавливая факт обращения особого внимания Следственной комиссии именно на мой разговор с Львовым будто бы на вокзале и на приписываемые мне Львовым какие-то самостоятельные заявления ему в смысле определения условий реконструкции власти, считаю долгом указать, что в течение всего моего пребывания в Ставке я никаких самостоятельных выступлений не делал и все время старался оставаться в тени; так как больше всего избегал случая оказаться в официальном положении и в необходимости непосредственного сношения с Временным правительством. Я не могу себе представить тех соображений и побудительных причин, которые могли бы заставить меня в этом случае поступить иначе; ибо лично для себя я никогда ничего не искал и не добивался. Правда, у меня есть отвратительная черта характера —в том случае, когда я вижу пред собой исключительного дурака, отлить ему в разговоре с самым серьезным видом какую-нибудь пулю, идущую вразрез со всем сказанным до того времени; если что4п1будь подобное случилось и со Львовым, я снимаю с себя всякую ответственность, оставляя таковую всецело на его интимном друге Керенском, остановившем свой выбор именно на столь подходящем посланце.
Я не могу закончить мое показание о пребывании Львова в Ставке, не коснувшись, хотя бы вкратце, того впечатления, которое этот человек произвел на меня. Мне, положительно, казалось, что передо мной какой-то дикий человек или большой ребенок, совершенно выбитый из нормального отношения к окружающей действительности, и я искренне удивлялся тому, что именно на нем как на своем посланце остановил выбор А.Ф. Керенский. Львов, видимо, наслаждался возложенным на него поручением, и оно поднимало его авторитет и великое значение в собственных глазах. Про себя и свое поручение он говорил во множественном числе и в разговоре сплошь да рядом поднимался до тонов высокого пафоса; в критике наших проектов проявлял снисходительность высокого сановника и тоном высокомилостивой благожелательности предлагал свои советы и поправки. Не могу не отметить, что манера держать себя с ген. Корниловым и со мной у него резко изменялась, и если с первым он говорил с
РАЗДЕЛ I
105
некоторою даже несколько преувеличенною предупредительностью, то со мной — тон его немедленно переходил в сановно-покровительственный, и он говорил, как человек, все испытавший и все знающий, беседует с молодым, только что вступающим в жизнь юношей. Во всяком случае, роль полномочного посла была им сыграна в совершенстве, и только неудовлетворительность результатов его миссии, обращая всю его поездку в какой-то блеф «путешествия милого коммивояжера» или «маршалка ко двору» с приглашением одного большого пана к другому, будто бы разочаровала его и заставляла постоянно нащупывать почву для возможности получения более обширных полномочий. Во всяком случае, по моему мнению, это человек крайне ограниченный, чтобы не сказать больше, с целым арсеналом предвзятых мнений и специальных пунктиков, крайне высокого мнения о своей собственной особе, чванливо-тщеславный и по ограниченности кругозора и полной недальновидности совершенно не способный к объективному восприятию действительной жизни.
А.Ф. Аладьин приехал из Москвы с поездом, приходящим до отхода поезда, с которым уезжал Львов, и мы с вокзала немедленно отправились в Ставку; так как Аладьин останавливался в доме Верховного главнокомандующего.
Дни 25 и 26 августа в Ставке
Дни 25 и 26 августа с А.Ф. Аладьиным были использованы нами на разговоры и обсужденье разработанных мною проектов. По вечерам же мы собирались вместе с Филоненко в кабинете Верховного главнокомандующего и совместно с ним обсуждали как состав нового Совета Министров, так и некоторые из проектов, в ожидании предстоящего приезда Керенского и Савинкова.
Меня крайне удивляет повествование Филоненко об его отговаривании ген. Корнилова от мысли о единоличной диктатуре. Мне кажется, я могу утверждать, что много ранее дней 25 и 26 августа я неоднократно убеждал Филоненко в том, что у генерала нет и в помыслах плана о единоличной диктатуре, но, очевидно, чрезвычайно трудно, если не невозможно, убедить человека в том, что он хочет во что бы то ни стало познать существующих1.
На этих совещаниях было решено одобрить мысль о создании коллективной диктатуры под названием Совета обороны, в состав какового Совета должны были входить как постоянные члены ген. Корнилов, Керенский, Аладьин, Савинков и Филоненко. Одно время предполагалось и мое участие в этом Совете; но впоследствии эта мысль была отвергнута по соображениям слишком большого численного состава Совета. Я совершенно спокойно отнесся к этому решению и вполне согласился с доводами остальных участников наших совещаний. Предполагалось, что каждый из министров входит в состав Совета обороны вполне полноправным членом на время обсуждения вопросов, касающихся его ведомства.
Состав Совета Министров по нашему проекту определялся в окончательном виде согласно нижеследующему списку:
Председатель Совета Министров и Верховный главнокомандующий — ген. Корнилов.
Заместитель председателя — А.Ф. Керенский. Министр военный и морской — Б.В. Савинков.
Управляющий Военным министерством — сделать предложение ген. Алексееву и в случае его отказа — ген. Лукомский.
1 Так в тексте.
106
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ II
Управляющий Морским министерством — ад[мирал] Колчак. Министр иностранных дел — М.М. Филоненко. Министр без портфеля для общей связи — А.Ф. Аладьин. продовольствия — B.C. Завойко. труда — Плеханов при товарище А.И. Белоножкине. " почт и телеграфов — предложить Церетели, юстиции — Малянтович или Таганцев Н.Н. финансов — Путилов или Батолин. •" торговли и промышленности — С.Н. Третьяков. " путей сообщения — Тахтамышев или Шуберский. •" вероисповеданий — Карташев. народного просвещения — гр. Игнатьев, земледелия — Пешехонов или Г.Е. Львов.
внутренних дел — называлось несколько имен, но выбор не был остановлен ни на ком.
В заключение было решено целый ряд министерских постов, за исключением перечисленных, в первую голову оставить с условными кандидатами и выбор лиц для замещения их отложить до времени приезда в Ставку Керенского, Савинкова и прочих общественных деятелей, вызванных также к этому времени.
Что касается опасности, будто бы грозившей кому-либо из лиц, ожидавшихся в Ставке, то я утверждаю, что в толковании этого вопроса услужливыми друзьями или дальновидными дураками вызвано какое-то невероятное недоразумение. Об опасности пребывания в Ставке для кого бы то ни было даже ни разу не поднималось разговора; говорилось лишь об опасности нахождения в Петрограде в момент выступления большевиков и подавления восстания. Телеграмма ген. Корнилова с гарантией безопасности Керенского и Савинкова на время пребывания их в Ставке объясняется сознанием штатской логики означенных лиц и возможностью распространения всевозможных нелепых слухов, вроде, например, выдуманного намерения ген. Корнилова о каком-то его никому из нас не ведомом выступлении в Москве. Я утверждаю, что в Ставке жизнь протекала настолько спокойно, что не было даже почвы для возможности возникновения каких-либо опасений о чьей-либо жизни.
Но известно, что у страха глаза велики и от великого до смешного один шаг. Так, с чувством глубочайшего изумления узнал я из газет о том, что окружающие ген. Корнилова в бытность его главнокомандующим Юго-Западным фронтом оберегали его от комиссаров и предостерегали его об опасности со стороны их. Показания гг. Савинкова и Филоненко в этом месте, безусловно, грешат против истины; в стремлении придать себе ореол сверхгероев, людей, ежеминутно рисковавших жизнью, они великолепно забыли русскую пословицу, что у страха глаза велики, и изобрели просто невероятные небылицы. Конечно, опасаться и постоянно остерегаться — это чрезвычайно полезное и свойственное эпохе сверхпомпадурства времяпрепровождение, но в громадном большинстве случаев оно оказывается и смешным. Что касается всех нас, окружавших ген. Корнилова, никому из нас не приходило и мысли о возможности взаимной опасности для него и комиссаров друг от друга, и если и были приняты особенные меры к охране ген. Корнилова, и если я и ездил даже в г. Каменец-Подольск говорить по этому поводу в ординарческий эскадрон, то это было вызвано исключительно целою сериею писем с крайне правого крыла, в которых говорилось, что ген. Корнилов своими поступками навлек на себя недовольство этих кругов, что его победа при Станиславове — это доказательство его
РАЗДЕЛ I
107
клятвопреступления и согласия служения новому правительству, почему он предупреждается в том, что на днях будет убит.
В постоянной подготовке к приезду Керенского и Савинкова прошли дни 25 и 26 августа в полном спокойствии и тишине. Разговор ген. Корнилова с Керенским по Юзу, происходивший в моем присутствии, не вселил никому никаких подозрений и не нарушил общего хода жизни. Никому из нас и в голову не могло прийти каких-либо предположений о невероятных событиях, происходивших в это время в Зимнем дворце. Даже разговор по Юзу Филоненко с Савинковым прошел совершенно незамеченным, и Филоненко, как оказалось впоследствии, даже не понял его; так далеки мы были от мысли о возможности каких-либо осложнений.
Тем неожиданнее и нелепее явилась для нас впоследствии необходимость придать разговору Корнилова с Керенским по Юзу значение исторического события; ибо лента, гласившая о подтверждении переданного через Львова приглашения Керенского в Ставку, обещание приезда и взаимные приветствия ни для одного здравомыслящего человека не могли таить в себе зародыша надвигающихся осложнений. Что же касается переговоров Савинкова и Филоненко по тому же аппарату, то насколько настроение Ставки было чистосердечно, искренне и просто, лучше всего подтверждается фактом непонимания сделанного ему обращения хитроумным Одиссеем — Филоненко, для которого конспиративное сообщение Савинкова осталось темным, «яко вода в облацех». В этом же совершенно спокойном настроении мы разошлись по своим комнатам; и вечером, сидя у себя за последним стаканом чая, обсуждали с полковником] Голицыным и Аладьиным ближайший приезд Керенского и способ устроить для него наиболее удобное и подходящее помещение; причем остановились на мысли, что самым комфортабельным для него будет оставаться в его великокняжеском вагоне.
27 августа
Я не был еще одет, когда ко мне прибежал адъютант и сообщил, что Верховный главнокомандующий немедленно требует меня к себе. Закончив наскоро свой туалет, я пошел в кабинет ген. Корнилова. По лицу генерала я понял, что случилось нечто особенное. Когда же генерал, чрезвычайно возбужденный, протянул мне телеграмму и сказал: «Читайте» — и в моих руках очутился лоскуток бумаги — телеграмма без числа и часа отправки, без номера и с краткою подписью: «Керенский», в которой в неприличных выражениях говорилось о смещении Верховного и его немедленном выезде из Ставки, я спокойно улыбнулся и сказал: «Очевидная немецкая провокация». Ген. Корнилов был даже озадачен моим спокойствием, а я хладнокровно предложил вызвать комиссара Филоненко и высказал убеждение, что он вполне присоединится к моему мнению. Одному из адъютантов было приказано вызвать комиссара к Верховному немедленно, а я остался в кабинете генерала, доказывая полную невозможность и несообразность означенной телеграммы. Я ссылался на вчерашний разговор по Юзу генерала с Керенским, на посещение Могилева Савинковым и т.д. Я убеждал не принимать никаких решений до проверки действительного источника телеграммы и не придавать ей никакого значения; в подтверждение моих слов я высказал предложение об истребовании из архива телеграммы об отставке ген. Брусилова. Телеграмму немедленно принесли: в ней были число и часы отправки, номер, но, к сожалению, те же неприличные, полные отсутствия сознания власти и человеческого достоинства жалкие и трусливые слова. И
108
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ II
тогда же встал в моей памяти когда-то рассказанный мне СЮ. Витте способ, примененный для его выставки1 с должности министра финансов Николаем II: «В очередной день доклада царю, — говорил Витте, — приехал на Царскосельский вокзал. Нашел там моего управляющего банком Плеске. Спрашиваю: куда? Отвечает: вызван во дворец, к царю. Зачем? — Не знает. Предложил ехать вместе. Поехали. Приехали. Я пошел с докладом, Плеске остался дожидать". Докладываю, все честь честью, как всегда. С одним докладом царь согласен; другой отклоняем, третий откладываем на следующий раз. Одним словом, ничего не замечаю, все, как обыкновенно. Доложил. Откланиваюсь. Царь мне руку пожал, сказал до свиданья. Я, со своей стороны, также. Дошел до двери, вдруг слышу: Сергей Юльевич! Оборачиваюсь, гляжу: стоит царь у окна, ко мне спиной, пальцами по стеклу тарабанит, не оборачивается; стоит, пальцами тарабанит и говорит: «Я забыл Вам сказать, Вы больше не министр финансов. Там Плеске, ему сдайте». На что уж я в положениях бывал, а тут ошалел. «Слушаюсь», — говорю и выскочил. Так-с, молодой человек, настоящий-то барин и лакея своего не выгонит, как у нас царь министров финансов гоняет».
И встала у меня параллель: самодержавный царь, слабовольный маньяк, и властный Витте, и забывшийся взбалмошный истерик, и верховные главнокомандующие. Та же боязнь смотреть правде в глаза, то же отсутствие достоинства, та же позорная и подлая трусость, природная бестактность и неуважение к человеческому самолюбию1". Роковая насмешка и жестокость истории, преемственность власти, деспот Николай II и актер на ролях любовника революции Керенский, — те же основные черты характера, та же мелочность и то же чувство гадливого омерзения, вызываемое обоими. Ничего достойного высокого положения и великой переживаемой эпохи.
Тем временем в дом Верховного главнокомандующего прибыл комиссар Филоненко. Телеграмма Керенского была показана ему без всякого предупреждения, и он ответил так же, как и я получасом раньше: «Несомненная провокация». Поговорили и решили, что телеграмму Керенского Филоненко проверит у Савинкова, а пока получится ответ, было условлено никаких мер не принимать. Между тем известно, что после переворота установился совершенно новый порядок, характеризуемый тем, что нет ничего тайного, что бы не стало сейчас явным; а потому само собою ясно, что содержание означенной телеграммы немедленно облетело весь Могилев. И со всех сторон в дом Верховного главнокомандующего устремились люди различных положения и значения; одни волновались и кричали, что это гибель армии, неизбежный прорыв фронта, другие, что они этому позорному делу не приспешники и должности не примут, третьи — представители казачества — что казаки, верные своему слову о несменяемости Верховного, уведут с позиции по домам свои полки. Еще, собственно говоря, ничего не случилось, была только явно провокационная телеграмма неизвестного происхождения, а в Ставке уже создавалась атмосфера неминуемой катастрофы и возможности гибели страны. Я не сомневаюсь, что в такой обстановке Керенский спасал бы себя и слагал бы все полномочия. Между тем переговоры Филоненко с Савинковым не налаживались, и возбуждение и тревога в Ставке росли. Было получено сообщение, что вечером накануне в Ставку выехал министр иностранных дел Терещенко. Я не скажу, чтобы эти предложения, угрозы и обещания, сыпавшиеся со всех сторон, вносили бы
I Так в тексте.
II Так в тексте.
III Слово «самолюбию» вписано над зачеркнутым: «достоинству».
РАЗДЕЛ I
109
хотя какой-нибудь свет в нараставшее настроение; они запутывали его еще больше, сгущали скопившиеся тучи и создавали атмосферу, близкую к грозовой. Людям штатским, не бывшим на фронте, не участвовавшим в боях, не понять ни этой психологии, ни этого настроения. Здесь люди привыкли смотреть на жизнь, как на игрушку; сегодня — есть, а завтра — нет, привыкли во имя сознания великого долга служения родине идти в огонь и умирать, привыкли к открытому, честному бою и чуждались подлых приемов политиканствующих прохвостов. Здесь люди знали, что позади Галицийское отступление, позор Тарнополя и Риги, вокруг разлагающаяся армия, впереди — надменная угроза Гинденбурга: «Где вздумаю ударить на русском фронте, там и осуществлю все, о чем подумаю, и даже больше». Здесь люди понимали, что ставка идет на самостоятельное бытие России, на все будущее страны, что честь армии и ее слава уже отданы на поругание врагу. Здесь люди твердо знали, что честь армии для них претворялась в высокой должности Верховного главнокомандующего, и свидетели не принятого увольнения ген. Брусилова громко заявляли: «Довольно армии получать пощечины от руки зазнавшегося адвокатишки». Ведь если французские маршалы и офицерство прощали Наполеону его подчас безумные выходки, то причина этого лежала в самом Наполеоне; не он ли водил свои армии к славным победам, не он ли в разгар битвы воодушевлял свои полки и делил со своими офицерами и солдатами все трудности и опасности сражений и походов. Но ведь то был Наполеон, гениальный полководец, а ныне только Керенский, неудачный адвокат.
Но, к великому несчастью, все то, что в Могилеве рассматривалось и понималось как высшие идеалы великого свободного народа, в Петрограде в руках политиканствующих уличных мальчишек являлось дрянными побрякушками, которым место в грязи под тяжелым сапогом германца, а сущностью всего положения являлось преследование целей личных самолюбвишек1 и избрание атамана для затянувшейся игры в казаки-разбойники. Могилев и Петроград — два полюса, два мировоззрения, и придет время — история произнесет о них свой правдивый, но страшный приговор.
Филоненко вернулся из аппаратной и сообщил, что телеграмма Керенского действительно имеет силу, что он ничего не понимает, что, очевидно, создалось какое-то невероятное недоразумение, что он получил приказание немедленно отправиться в Петроград.
Тогда ген. Корнилов спросил ген. Лукомского, примет ли он от него должность. При выражениях всеобщего сочувствия и одобрения ген. Лукомский отказался от предлагаемой ему чести и отправился составлять телеграмму военному министру. Все присутствующие резко выражали свое негодование и возмущение, казаки продолжали грозить увести полки с фронта; Филоненко убеждал всех в наличности какого-то великого недоразумения и высказывал уверенность, что все уладится, но постепенно стал впадать в нервную прострацию. Было решено обратиться ко всем главнокомандующим фронтами с запросом по поводу их отношения к факту смены Верховного и ожидать ответа на телеграмму ген. Лукомского Савинкову.
Филоненко все время находился в доме Верховного главнокомандующего, вел себя как искренний сторонник ген. Корнилова, возмущался поведением Керенского и ругательски ругал его. Телеграмма ген. Лукомского была составлена и в точности передавала все распоряжения, отданные Савинковым в бытность его в Ставке. В скором времени на эту телеграмму по Юзу Савинковым
Так в тексте.
110
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ II
был дан ответ, не отвечающий достоинству смелого и решительного политического бойца, а характеризующий Савинкова как политиканствующую посредственность; ибо в этом своем ответе Савинков отвергал правдивость распоряжений, данных им в присутствии целого ряда свидетелей. Я всегда уважал Савинкова, а в этот момент я почувствовал резче, чем когда-либо, что этот человек — исключительный исполнитель при хорошем вожде; в иных же положениях — это безвольный человек, поддающийся влиянию третьих лиц и отражающий их в себе. Иначе я не в силах объяснить ответа Савинкова; ведь против очевидности вообще храбрые и умные люди не спорят. После этого начались разговоры по Юзу ген. Корнилова с Филоненко и Савинковым, которые затянулись почти до трех часов. Вокруг росло возбуждение против Временного правительства, против Керенского и комиссара Филоненко как его представителя, раздавались предложения о его аресте, высказывались убеждения, что все происходящее — это провокация с заранее обдуманным намереньем и искусно проводимая и т.д. Я успокаивал окружающих, насколько у меня хватало сил и умения, говорил, что фактов еще мало, что не нужно поспешности, и требовал терпеливого, вдумчивого отношения, но меня слушали мало, и возбуждение росло. Слухи о предполагавшемся аресте, очевидно, дошли и до Филоненко, и он пришел ко мне с сообщением об этом, а также и о том, что как верный слуга правительства, отставка которого еще не принята, он считает себя обязанным немедленно выехать в Петроград согласно полученному приказанию. Я вынул часы и сказал ему, что теперь об этом говорить поздно: поезд ушел. Тогда Филоненко сказал, что он смог бы уехать на автомобиле; но, во-первых, он сомневается, что таковой ему будет предоставлен, и, во-вторых, он не хотел бы уезжать без согласия ген. Корнилова, которого искренно чтит и на стороне которого всецело находится, и поэтому, по его мнению, самое лучшее было бы, если я ему устроил бы у ген. Корнилова арест на честное слово. Настоящее предложение искренно мною приветствовалось; с одной стороны, я видел общее возбуждение вокруг, с другой, считал пребывание Филоненко в Ставке очень полезным, так как предвиделась возможность возобновления переговоров по Юзу с Савинковым и ожидался ответ на приглашение ген. Корнилова, повторенное по аппарату Савинкову о приезде его и Керенского в Ставку. Об этой просьбе Филоненко мною было сказано нескольким лицам по выходе из комнаты, где мы с ним находились, и я немедленно передал ее ген. Корнилову, который согласился с моими доводами и осуществил просьбу Филоненко об аресте на слово. Таким образом, я утверждаю, что Филоненко в течение всего дня 27 августа находился на свободе, под арестом не сидел, оружие от него не отбиралось, и если номинально он и был арестован под честное слово, то это было сделано по его просьбе, переданной ген. Корнилову через меня. Правда, того же 27 августа были по чьему-то распоряжению арестованы помощник комиссара Фонвизин и офицер при комиссаре Языков, от них было отобрано оружие и они были заключены в приемной Верховного впредь до того момента, пока об этом не узнал ген. Корнилов, не вызвал к себе Фонвизина и, переговоривши с ним, не отпустил его и спутника на свободу; причем им было возвращено и оружие. Мне думается, что все заключение обоих вышеназванных лиц не продолжалось долее двух — двух с половиной часов. В течение дня были получены ответы от всех главнокомандующих фронтами, и, несомненно, общее сознание неизбежности катастрофы все нарастало и нарастало, тем более что присутствующие представители казачьих войск упорно твердили об обязательности для казаков делом и поведением поддержать постановление Совета Союза казачьих войск. Для того, чтобы внести успокоение в
РАЗДЕЛ I
111
окружающих его смятенных и возбужденных людей, ген. Корнилов заявил, что он должности своей не сдаст впредь до приезда в Ставку членов Временного правительства. Таким образом, был сохранен мозг армии — Штаб Верховного главнокомандующего, была возвращена ему обычная работоспособность, и ход оперативной работы не был прерван ни на один день; в чем и скрыта причина того, что фронт оказался непрерванным и что армия сравнительно легко перенесла провокационную выходку своего революционного, себялюбивого, не думающего о стране правительства. Я не касаюсь здесь безобразных выходок в Главной квартире Юго-Западного фронта; ибо вина разрухи этого фронта всецело на совести комиссара и представителей фронтовых организаций, которые в сознании своего великого достоинства и благородного примера Временного правительства сочли возможным провоцировать темную и бессознательную солдатскую массу во имя сведения личных счетов с одним из доблестнейших генералов Русской армии, носителем ее чести и былой славы. В ослеплении мелких самолюбий, в эгоизме удовлетворения личной жалкой мести эти убогие представители революционной России, с одной стороны, поставили на карту все довольствие армии и ее снабжение хлебом и фуражом, и без того после Тар-нопольского разгрома находившееся почти на грани катастрофы, и, с другой стороны, своей провокационной агитацией нарядили русского солдата в такие облачения хама и хулигана, которых им никогда не забудет солдатская масса, просветленная тяжелыми грядущими событиями. Это сохранение работоспособности Штаба Верховного главнокомандующего в эти исключительно грозные дни — лучшее доказательство полной самоотверженности всех, находившихся в Ставке в то время.
В течение же этого дня было получено сообщение о назначении Верховным главнокомандующим ген. Клембовского, о временном переносе Ставки и штаба в Псков и о патриотическом отказе ген. Клембовского от этого назначения. Эта роковая телеграмма окончательно возмутила всех, и настроение обострилось до последнего предела. Становилось явным, что во главе страны стоят не правители, а преступники-предатели. Для кого же является тайной, что Штаб Верховного — это мозг армии, в нем в бесчисленных клеточках скрыты все карты расположения армий, численный и нравственный учет всех сил и отдельных частей, как своих, так и противника, задачи, выполняемые отдельными армиями, все распоряжение направлением подкреплений, их места расположения, постепенность использования и т.д., и что этот мозг бесчисленными проводами-нервами связан со всем тылом армии? Кому могла прийти в голову предательская мысль перенести Штаб Верховного в Псков, т.е. в пункт, лишенный всего необходимого материала для руководства армиями и даже не имеющий с ними связи, за исключением армий Северного фронта? Если такая простая истина являлась для министра-председателя и его военного министра незначащею подробностью, обстоятельством, не заслуживающим внимания, то ведь для каждого военного, мало-мальски смыслящего в современной организации армии, это являлось актом предательства, покушением на самую жизнь армии, фактом, подтверждающим все сообщения контрразведки о планах предательства армии. Есть обстоятельства, которые не могут рассматриваться с обыкновенной гражданской точки зрения; для правильного их освещения необходимо становиться на точку зрения людей, их воспринимающих, и стремиться понять их психологию. Несомненно, к разряду таких фактов относится перевод Штаба в пункт, не связанный телеграфом со всеми армиями. Если явление такого порядка со штатской точки зрения можно рассматривать как проявление безусловного легкомыслия и самодурства, то с точки зрения военной такому по-
112
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ II
ступку нет иного названия, нет другой квалификации, как предательство, измена, умышленное убийство армии. Ясно, что телеграмма эта, попавшая в исключительно военную среду, произвела соответствующее впечатление, и тогда же было решено, пусть будет, что будет, а во имя спасения армии и страны должность не сдавать впредь до приезда в Могилев соответствующего лица. Так действуют люди, которые предпочитают смерть гибели порученного и доверенного им народом дела; так действовали в Ставке, но не так поступали в штабе Юго-Западного фронта г. Иорданский и ему же присные. Не могу не упомянуть об одной имеющей некоторое значение подробности. Вышесказанную точку зрения вполне разделял комиссар Филоненко и высказывался в том же духе, призывая на голову Керенского все громы и молнии небесные. Ответа из Петрограда на подтвержденное утром по Юзу приглашение приехать в Ставку до вечера не последовало. Филоненко переговорил с ген. Корниловым, и между ними было решено, что ночью Филоненко с экстренным поездом уедет в Петроград. Перед отъездом Филоненко забежал ко мне проститься, и так как у нас в комнате было много посторонних лиц, он вызвал меня в коридор, где мы и разговаривали. Филоненко был сильно расстроен и почти не владел собой; это его нравственное состояние резко проявлялось вовне. Я уговаривал его успокоиться, держать себя в руках и относиться к происходящим событиям с наибольшим хладнокровием, ибо сила только в спокойствии.
Филоненко сказал мне приблизительно следующее: ясна наличность величайшего исторического недоразумения, причины — истеричность и неуравновешенность Керенского, глупость Львова, трусость всего состава правительства и преследование каких-то личных целей непосредственно председателем Совета Министров. Непонятна для него исключительно роль Савинкова во всей этой кутерьме. Тем не менее он надеется найти в себе силы и доводы, чтобы убедить всех в Петрограде ликвидировать это недоразумение, и надеется на успех. Он обращается ко мне с просьбой воспрепятствовать приему скороспелых решений и постараться сделать так, чтобы ничто не попало в газеты. В этом случае он надеется, что успех его поездки будет гарантирован. Мы расстались дружески с взаимными увереньями в продолжении совместной работы во имя «спасения родины». Случайный свидетель нашего прощания полковник Голицын накинулся на меня после ухода Филоненко за дружеское прощание, называя его провокатором и предателем. Я отвечал категорически и определенно: что до сих пор о Филоненко я слышу одни разговоры, фактов же его предательства нет, и потому, пока таковых у меня не будет, я буду относиться к нему по-прежнему дружески, ибо, помимо всего остального, я считаю его человеком умным и в беседе с ним нахожу для себя удовольствие. К вечеру этого дня настроение в Ставке было чрезвычайно напряженное, полное всяких предположений и страхов; но вместе с тем и линия поведения была сразу же взята вполне определенная: прежде и раньше всего — дела военные, фронт и оперативные занятия, затем ликвидация внутренней смуты и выяснение невероятного недоразумения.
Дальнейшее развитие событий
С момента отправки телеграммы о смещении ген. Корнилова с должности Верховного главнокомандующего в том виде, как она была отправлена из Петрограда, без числа и номера, события уже потеряли всякую логическую последовательность: началась какая-то истерическая свистопляска, не сдерживаемая никакими соображениями государственной безопасности, блага страны и вооб-
РАЗДЕЛ I
113
ще того, что принято понимать под человеческою порядочностью. Люди обнажились без всякого стыда перед всей страною, на глазах всего народа скинули свои одежды и показались в том виде, в каком они есть на самом деле.
Смещение ген. Корнилова с должности Верховного главнокомандующего по единому распоряжению Керенского, ибо официальная телеграмма подписана «Керенский» и ни слова больше, — есть акт государственного преступления, дерзкого и тщеславного превышения власти. Всей стране известно, что назначение и смещение с должности Верховного главнокомандующего должно происходить не иначе как по опубликовании указа Сенатом.
Вечной памяти самодержавный режим к этому именно акту верховной власти относился с чрезвычайной осторожностью и торжественностью, твердо памятуя, что оборона страны и выбор и назначенье для него особо доверенных лиц есть первое условие дальнейшего существования государства. Блаженной памяти революционный режим Александра IV1 именно в этой области государственной обороны считает вполне допустимым всякие фокусы и вольты самодурства, ибо иначе назвать то, что было сделано с ген. Корниловым, невозможно.
Итак, обстановка в Ставке сложилась приблизительно нижеследующим образом. С одной стороны, вполне незаконное отрешение от должности, акт величайшего предательства армии в виде переноса Штаба в пункт, не имеющий связи со всей армией, факт невероятно наглого отрицания только что отданных распоряжений; с другой стороны, телеграммы главнокомандующих о неизвестности какой-либо смены на посту Верховного главнокомандующего, заявление представителей казачества о поддержке казаками своих резолюций и необходимости продолжения оперативной работы в смысле сохранения армии и целости фронта. Вот та альтернатива, которая стояла перед людьми, находящимися в Ставке в момент получения гнусной телеграммы министра-председателя с объявлением ген. Корнилова и других мятежниками, предателями и изменниками. Такую телеграмму мог послать только вполне безответственный человек, сумасшедший монарх, играющий судьбами своей страны с легкомыслием, достойным игрока в кости.
Для нас, в данном случае я могу сказать и для меня, потому что эта телеграмма вытаскивала меня во главу так грубо созданных «мятежников» и «предателей», это известие явилось ударом хлыста, ничем не вызванным, ничем не заслуженным.
Здесь мне, к крайнему сожалению, приходится оговориться и снова коснуться лично себя. Вся страна совершенно не знала меня, и в самом деле, какой-то ординарец в чине всадника-охотника, т.е. солдата, никому не ведомый, оказывается вдруг монаршею волею Керенского во главе заговора и в объявлении об означенном заговоре приходится оповещать всю страну о том, чем этот всадник занимался раньше. Ну, что можно выдумать жальче и ничтожней этой телеграммы? Перед этой телеграммой я становлюсь совершенно в тупик и утверждаю, что такую телеграмму мог послать исключительно или человек до крайности ограниченный умственно, или человек, привыкший подписывать не читая все, даже то, что подсовывают его враги. Полное отсутствие собственного достоинства и чистосердечное признание в крайнем бессилии власти — вот единственно возможная характеристика этого безумного послания. Растерянность ли, граничащая с прострацией? Последний ли приступ паралича, добивающий тяжко больного? Я затрудняюсь понять возможность появления телеграммы в подобной редакции и способность ее подписать.
1 Здесь имеется в виду А.Ф. Керенский.
114
ДЕЛО ГЕНЕРАЛА Л.Г. КОРНИЛОВА. ТОМ II
Но, несмотря на все вышесказанное, телеграмма существовала, и с ней приходилось считаться как с одним из величайших обстоятельств переживаемого момента. Эта телеграмма затрагивала не только нас, в ней перечисленных, она охватывала все создавшееся положение и квалифицировала его. В этом именно и заключается весь ее ужас и все ее безумие. И вслед за этой телеграммой полетели другие телеграммы, воззвания, приказы и т.д., посыпались как из рога изобилия, одна за другой, и все написанные на один и тот же лад: жалкие слова, пустозвонные призывы, ругань и брань без конца, и ни слова, и ни в одной из них о великой страдалице — русской земле, нашей общей Родине. Мне кажется, для выяснения всего вопроса было бы достаточно взять, с одной стороны, все истерические выкрики правительства и его агентов, а с другой — все обращения и приказы ген. Корнилова, и не понадобилось ни следствия, ни суда, ни всего этого гама и шума для того, чтобы честно и открыто ответить на вопрос, которая из обеих сторон стояла за защиту интересов Родины и ее бытия и которая себялюбиво схватилась за спасение собственных выгод и мелкого самолюбьишка.
Но телеграмма была получена в Ставке и одновременно разнеслась по всей стране. За первою ложью гналась следующая и грозила мерзкою слюною неправды и дикого озлобления затопить весь народ. Наглая, бесстыдная, подтасованная ложь услужливо передавалась по всем телеграфным проводам, поднимая на свою защиту все темные, бессознательные, эгоистические элементы страны. Одна телеграмма гласила о реставрации, другая — об отобрании всех завоеванных свобод, третья — об отнятии земли и т.д. Что ни слово, то ложь, наглая, бесконечная ложь, рассчитанная на самые хищнические инстинкты, на самые шкурные вопросы. Иначе говоря, во имя защиты собственных интересов и выгод поднимались для борьбы все мелкие местные самолюбвишки, затемнялась общая цель, и великий народ-страдалец, охваченный психозом себя-потопления1, толкался еще глубже, еще настойчивее в бездну небытия, в яму торжества безнравственности и подлости.
В связи со всем вышеизложенным, особенно в связи с событиями 27 августа, с телеграммой ген. Клембовскому и о переносе Штаба в Псков для всех находившихся в Ставке вопрос о будущем перестал существовать. Ясно — правительство добивало армию, открывало фронт врагу и предавало Родину. Для нас выбора не было, и решение, приветствуемое всеми, было вынесено: мы умрем вместе с армией, вместе с Родиной, ибо вне Родины и с раздавленной армией, опозоренной навсегда, без надежды на лучшее, великое будущее нам не жить. И вслед за принятым решением прежде и раньше всего все внимание было обращено на фронт, и вся забота была устремлена на его сохранение и спокойствие. Штабная работа продолжалась, как будто ничего не случилось, и оперативные распоряжения и приказания прерывались только создаваемыми на местах, как, например, в штабе Юго-Западного фронта, затруднениями.
Одновременно с этим было опубликовано первое воззвание к народу. В этом воззвании говорилось о том, что свершилась великая историческая провокация, но что родина находится в смертельной опасности, и потому нет места личным обидам и оскорблениям, и пред лицом всего народа заблудшие правители приглашались прибыть в Ставку и исчерпать недоразумение. Помните, что эта телеграмма подписывалась и посылалась военными, т.е. людьми, привыкшими с оружием в руках отстаивать свою честь и честь своего мундира, и если вы только вспомните это, для вас станет ясным, что единым лозунгом этих людей было «от великой любви к родине».
Так в тексте.
РАЗДЕЛ I
115
No comments:
Post a Comment
Note: Only a member of this blog may post a comment.